Глава 20
Новогодняя ночь. Формулировка, свободная для интерпретации…
Он её провоцировал. Зачем? А чёрт его знает. Это просто рвалось изнутри, не давая ему времени сориентироваться.
Творилось нечто во всех отношениях странное. Будто что-то давным-давно дремавшее вдруг почуяло запах свободы и теперь не жалело клыков и когтей, чтобы продраться наружу из давно и надёжно выстроенной для него клетки где-то очень-очень глубоко внутри.
Он смотрел на Миронову и уже почти в открытую гадал, что бы она подумала, если бы узнала… если бы она только догадывалась…
— Андрей Владимирович, ну не до шуток же!
— Сдаюсь, — скривил он губы, притворившись, что вопрос и правда задан на сто процентов в шутку.
— Нет, правда, а что же теперь делать? — почти прошептала она, таращась на него своими глазищами.
Это должно быть уголовно наказуемо — использовать такой запрещённый приём. Стоило бы ей за него хотя бы штраф выписать — кисло подумалось ему, пока он потирал свою колючую щёку в досаде от очень неприятного открытия. Оказывается, потеря способности ясно мыслить в её присутствии была его бедой не только в первый год работы Евгении Станиславовны в Volkoff Company.
Он-то наивно полагал, что за все эти годы умудрился выработать к ней иммунитет.
Чёрта с два, выходит…
А ведь ясность мысли ему сейчас не помешала бы. Потому что нужно думать о последствиях сложившейся ситуации. О том, как разобраться со всеми накладками, которые возникли из-за распроклятых погодных условий. И накладок этих немало.
Паникующая родня, истерящая Катя, потенциальные угрозы полной изоляции, документы, опять же.
Ну и не в последнюю очередь тот удивительный факт, что они в Мироновой оказались заперты в одном пространстве на несколько дней. А это попросту принуждало их к общению, как бы хреново оно им в последний год ни давалось.
И когда все дела будут худо-бедно улажены, все насущные проблемы обговорены и решены… что тогда?
Наверное, впервые с того момента, как она объявилась на пороге коттеджа, Андрей трезво взглянул на ситуацию. По крайней мере, попытался.
И предварительные выводы его не порадовали. Уже как минимум потому что он не разделял апокалиптических настроений Мироновой. И если уж совсем начистоту, ему всё виделось чуть ли не диаметрально противоположным катастрофе.
— Что делать, — через вечность отозвался он, повторив конец её фразы. — Выжать максимум из сложившейся ситуации.
— А что же из неё можно выжать? Она же со всех сторон кошмарная.
Эти её слова не должны были, не имели права его задевать, но почему-то всё равно царапнули где-то там внутри, очень глубоко, куда он и сам нечасто позволял себе заглядывать.
— Вот даже как? — не сдержался он. — Со всех сторон?
— Ну… а разве нет? — Миронова снова принялась дёргать рукава своего свитера. Нервничала. То есть действительно видела в происходящем сплошные минусы.
Он приказал себе не думать сейчас об этом. Если её совершенно понятная реакция на происходящее заставляла его досадовать — это первый признак того, что он оголодал. И речь шла исключительно о пище.
— Давайте вот что, — начал он, доставая из кармана джинсов телефон и осёкся — экран переведённого на беззвучный режим устройства лихорадочно мигал.
Входящий. От Кати.
Ну и вечер, мать его, ну и вечер…
Извинившись, он вернулся в коридор, снял трубку… и оказался не очень-то готов к новому потоку слёз и причитаний.
И откуда у Катерины только силы брались на подобную пустую по своей сути растрату энергии? На этот раз все попытки её успокоить и хоть немного привести в чувство почти никакого эффекта не возымели. Это был один из тех случаев, когда ему предлагалось заткнуться и просто выслушать поток эмоциональных излияний.
И от этих нескончаемых стонов и жалоб в нём начинала разгораться злость, грозя разломать старательно выстроенную вокруг бушующего центра ледяную стену. Потому что у всякого терпения есть свой разумный предел.
Потому что попавшая в куда более щепетильную ситуацию Миронова, невзирая на весь свой пессимизм, ничего подобного себе не позволила.
Не рыдала, не выла, не осыпала оскорблениями весь белый свет от работников аэропорта до служащих «Снежного рая». Испугалась, страшно расстроилась, но держала себя в руках. Очевидно, не каждой такое дано.
Андрей привалился спиной к стене и подождал, пока она хоть немного угомонится.
Катерина могла бы бушевать и дальше — он бы не стал ей мешать. Но теперь и утешать не стал бы. Всякое желание делать это перегорело.
Когда из трубки не доносилось больше ничего, кроме редких всхлипов, он отозвался:
— Катя, ты слышишь меня?
— Слышу… что?
— Не жди.
— Что?
— Не жди, что ситуация изменится. Рейсы точно не возобновят до второго.
Как же ему нравилось, когда с собеседником можно было говорить, отпустив вожжи. Не сдерживаясь, не включая дипломатию, не сглаживая углы. Просто говорить — открыто, искренне и прямо. Как есть. Как он говорил с…
