Так и произошло. «В диссертации Орлова… простите, в дипломной работе», или «диссертант убедительно показывает… простите, дипломник» — и так несколько раз. Комиссия, все понимая, улыбается.
Вспоминая о тех временах, полез в старые бумаги. Вот вложенное под обложку дипломного сочинения «Заключение» на двух страничках, данное научным руководителем. Сам жанр предполагал непременное наличие критических замечаний, хотя бы, так сказать, мимолетных. Есть они и здесь. Но вот главные слова: »…Сделанные мной замечания не направлены к тому, чтобы снизить общую высокую оценку работы Д.К.Орлова, обнаружившего, как сказано выше, умение разбираться в сложных теоретических вопросах, самостоятельность и зоркость в анализе художественных средств Толстого, зрелую литературную культуру. Работа написана безупречно с точки зрения стиля… На основании сказанного не сомневаюсь, что дипломная работа Д.К.Орлова заслуживает отличной оценки. Научный руководитель проф. Н.Гудзий… 6 апреля 1957 г.» Теперь, оглядываясь назад, я могу честно ответить на вопрос, дало ли мне пятилетнее пропахивание толстовских текстов что-нибудь конкретное для написания текстов собственных? Литературные приемы, словесные «приспособления», используемые классиком конструкции — понадобились они мне в собственной сочинительской практике? Знаете, нет, не потребовались, ничего это не дало! Так ни разу и не удалось приспособить «под себя» какой-нибудь толстовский прием.
Я был наивен, прагматически рассматривая литературоведение только как вышелушивание рецептов для собственных сочинительских нужд. Литературоведение живет для другого и у него свои законы. Стало ясно — и это главное: каждый творческий замысел, каждая новая пьеса или сценарий, статья, рассказ, роман только тогда и могут состояться, когда для любого нового замысла удается найти индивидуальное художественное решение. У каждого замысла есть только свое решение. Каждый раз все начинается как бы с нуля. Заимствовать приемы не у кого и не за чем. Замысел приходит голым. Автор должен найти ему наряд по фигуре. А фигура у каждого своя.
Но мой случай все-таки особый. Мое пятилетнее пропахивание толстовских текстов с параллельным чтением дневников, писем, мемуаров, общение с толстоведами, учеба у них, последовательное самонасыщение толстовской атмосферой, моралью, философией, проникновение в склад ума и речи своего кумира — все это не было напрасным. Это пригодилось, оказалось совершенно необходимо, стало фундаментом, когда подошло время дерзнуть вывести Льва Толстого на сцену в качестве главного действующего лица драмы. Так же как и при других работах для сцены и экрана с той же темой и того же направления.
ДРАМА — ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ЖИЗНИ
После того, как «Ясная Поляна» была опубликована в ноябрьском номере журнала «Театр» за 1973 год, известный кинорежиссер Александр Зархи меня спросил: «Как вам это удалось?! Я всегда мечтал это сделать…»
— Для этого, — ответил я тогда, — должны совпасть три обстоятельства: надо всю жизнь заниматься Толстым, надо быть профессиональным редактором, ну и, конечно, совершенно необходимо оказаться профессиональным драматургом.
Первое из упомянутых обстоятельств после всего рассказанного, комментариев, надо думать, не требует.
Объективным подтверждением второго может послужить хотя бы перечисление должностей, которые доводилось занимать. Тем более, что ни влиятельных родителей, ни прочих проталкивающих сильных рук у меня никогда не было — меня обнаруживали и назначали. «Деланием карьеры» в прямом смысле этих слов я вообще никогда не занимался. Предлагали должность — ладно, мне это интересно, пойду. Как у Булгакова: не надо просить, придут и сами дадут. Так появлялись и уже упомянутое заведывание отделом литературы и искусства в газете «Труд», и должность зама главного редактора в «толстом» журнале «Искусство кино», и — главного редактора в 2-миллионном массовом — «Советский экран», и — главного редактора Госкино СССР, а в новые времена — работа в русскоязычной американской газете «Новое русское слово», в еженедельниках «Век» и «Родная газета».
Для доведения пьесы о Толстом до сцены, а потом и до печати, что всем до меня пытавшимся, как известно, сделать не удалось, редакторские навыки пригодились. И дело тут не только в способности отличать кондиционный текст от некондиционного, а еще и в непременном чутье на, так сказать, нюансы и происки времени, умение без существенных утрат для здравого смысла все-таки выводить свои затеи на фарватер, а не губить на рифах. А без рифов, как известно, не бывает.
И о драматургии…
Юра Золотарев, известный в свое время фельетонист, из тех моих друзей, утрата которых десятилетиями саднит душу, в свое время успешно закончил Литературный институт по факультету театральной драматургии.
Пересекаем Пушкинскую — от редакции «Труда» к не сгоревшему еще ВТО, время обеда, Юра говорит:
— Странно. У меня в дипломе ясно написано: драматург. А ни одна пьеса не поставлена. У тебя — учитель, и три идут…
Тогда было три, потом стало больше. В Москве они шли в театре им. Маяковского, в исчезнувшем позже «Жаворонке», в театре на Спартаковской, в Рязани, Туле, Новосибирске, Днепропетровске, Свердловске, Ростове на Дону, Кирове, всего и не припомню, даже выплывали в Югославии, в театре Бартока в Будапеште и Улан-Баторе.
Первые пьесы были написаны вдвоем с Левой Новогрудским, так парой нас и приняли в Союз писателей СССР как драматургов. Но как только в 1970 году состоялся прием, я стал работать один — начиная именно с «Ясной Поляны». Толстым не поделился. Это было только мое. Тем более, что в застольях Левушка любил прихвастнуть, что никогда не читал «Анну Каренину», интерес к которой ему отбили еще в школе. Но так понаслышан, что все о ней может рассказать.
В Союзе писателей в те годы было примерно две тысячи членов. Прозаиков порядка 850, поэтов — 400–500. А вот драматургов — 162. Помню точно, поскольку числился в бюро секции. Постепенно количество драматургов сокращалось, вымирали. Нас было мало на челне. Редкий у нас жанр.
Объяснить самому себе, почему именно драматургия стала моим делом, трудно. Стала и стала. Почему из всего многообразия легкоатлетических видов именно в тройном прыжке с разбега удалось продвинуться дальше остального — до первого места в СССР среди юношей и второго среди студентов? Или почему среди «тихих» игр не шахматы дарили мне удовлетворение побед хотя бы и на бытовом уровне, а стоклеточные шашки?
Каждый из нас — индивидуальность. Она прописывает нам жизненные сюжеты, делает в конечном счете биографию. Что лучше получается, к тому и лежит душа, тем и занимаешься. Особенно в молодости.
Можно предположить, что судьба, не спрашивая разрешения, шаг за шагом подводила к тому четкому ответу на вопрос Александра Зархи — «как вам это удалось?» Не прошел бы основательного искушения еще и театром, не было бы и «Ясной Поляны».
Существует множество руководств для желающих научиться писать пьесы или сценарии. Никогда не лишне с ними знакомиться, но и большой практической пользы от них ожидать, мне кажется, не следует. Тут определяющим все-таки оказывается собственный склад ума и природа воображения, а не те или иные формальные правила и приемы.
Мне кажется, что в определенном смысле драматург мыслит стереоскопически. Объем сценической коробки — данное ему в распоряжение пространство. На 70 страницах текста пьесы он должен уместить и всю историю, которую вознамерился рассказать, и все людские страсти — любовь, ненависть, нежность, жестокость, и то, что можно было бы предположить, и то, что предположить, казалось бы, совершенно невозможно, но тем не менее оно происходит. А когда происходит, то всем становится очевидно: иначе и быть не могло!
У драматурга нет возможности, как у прозаика или поэта, высказаться напрямую — от своего имени. Такое даже не предполагается. Его отношение к сюжету и к миру должно уясниться через совокупность зрительских впечатлений от речей персонажей, их поступков, поворотов сюжета.
