Моя лекция в Бристоле о домашних библиотеках, которую я прочел выпускникам университета, была сущим адом. Собрались в основном католики, и я счел, что дело богоугодное и отказываться негоже. Секретарь сказал, что заедет за мной в 6.45 и отвезет на машине. Могло бы Вам прийти в голову, что подобное приглашение не предполагает ужина? Я встретился с секретарем после того, как целый день копался в саду, и щелкал зубами от голода. «В котором часу начинается лекция?» — «В 7.30. У нас полно времени». Прекрасно. Прочел лекцию, ко мне стали подходить набожные дамы и пожимать руку, дрожавшую от голода. После чего секретарь отвез меня обратно, мы приехали в 10.30, и за весь день у меня во рту не было ничего, кроме булочки и чашки кофе. Секретарь — очень вежливый, культурный молодой человек. В чем же дело? А в том, что родившиеся после 1939 года не подозревают, что такое гостеприимство. <…>
У меня большое искушение после Рождества приехать в Париж. Это не сложно? Неужели можно просто доехать до Виктории и сесть в поезд? В феврале думаю отправиться в Калифорнию. Здесь мне не хватает общения. Вот бы здешние соседи сплетничали и рассуждали о своих привычках, как герои Джейн Остин! Вместо этого только и разговоров что о Молотове и Де Голле.
Обещайте, что напишете мне длинное, обстоятельное письмо. Я знаю, в Лондоне у Вас на это не было времени. А в Париже?
С любовью, Ивлин.
* * *
Нэнси Митфорд
24 октября 1946 Пирс-Корт
<…> Ваше литературное будущее рисуется мне туманным. Ведь даже такие многоумные интеллектуалы, как Олдос Хаксли, гниют в изгнании. После «Шутовского хоровода» он не написал ничего стоящего. Ваша проза так остра, своевременна, она настолько английская, что Вы должны сесть на здоровую английскую диету. Как английский наблюдатель, считающий всех иностранцев глупцами, Вы могли бы о них писать. Но в роли космополита у Вас нет шансов. Рад был узнать, что Вы способны еще два года прокормить себя и Фабриция [136]. А я-то думал, что он давно уже вытряс все, что имелось в банке. Вы правы, за два года случиться может всякое. Очень может быть, Вы, подобно Болтеру [137], вернетесь к нам и будете лепетать любимые словечки тридцатых: «прогрессивный», «антисоциальный», «фашистский», «рабочий класс», «дорогой мистер Голланц», «Мюнхен», «Пикассо». Можете не сомневаться, прием Вам будет оказан самый радушный. Если Вы решили написать книгу о французах, непреодолимым препятствием станет разговорный язык. Если Вы пишете на идиоматическом английском, Ваши герои в любом случае будут англичанами, а не французами. Если же станете буквально переводить галлицизмы, придется пользоваться курсивом, как это делал Генри Джеймс. А также — автор парижских дневников в «Байстендере» в двадцатые годы. По-моему, это невозможно.
Через неделю мне стукнет сорок три. С тех пор как мне исполнилось тридцать, я свой день рождения справлять отказываюсь. На всех порах устремляюсь к старческому слабоумию. <…>
В моем ящике стола две козырные карты: военный роман и автобиография. Надеюсь, они меня переживут.
В кино хожу четыре раза в неделю. Думаю, что за последние полгода я пересмотрел больше плохих фильмов, чем любой из живущих на земле. Забываю их, как забывают сны, в ту самую минуту, как выхожу из кинотеатра. <…>
С любовью, Ивлин.
* * *
Редактору «Таймс»
17 апреля 1947 Пирс-Корт
Стипендия молодым писателям [138]
Сэр,
хочется надеяться, что мистер Моэм известил полицию, прежде чем объявлять, что он учредил ежегодную стипендию в размере 500 фунтов молодому писателю, отправляющемуся за рубеж. В противном случае его протеже, а возможно, и он сам, окажется в весьма затруднительном положении.
Даже если мистер Моэм заручился поддержкой государства, мы вправе спросить, отдает ли он себе отчет, в какое искушение он вводит пожилых писателей? В самом деле, мы не могли и мечтать о том, чтобы потратить за границей свои кровные 500 фунтов, не говоря уж о 500 фунтах мистера Моэма. Тогда бы нам не пришлось тратить за границей деньги, которые причитаются нам за права на перевод наших книг. На какие только уловки мы бы не пошли, дабы оправдать невиданную щедрость мистера Моэма! И свидетельства о рождении бы подделали, и усы подкрасили, и кожу на лице подтянули! На какие бы литературные эксперименты не отважились!
Ваш покорный слуга Ивлин Во.
* * *
А. Д. Питерсу
9 июля 1947
Дорогой Пит,
возникает вопрос, стоит ли вообще печатать «Незабвенную» [139] в США? Многих американцев эта повесть наверняка шокирует и, боюсь, будет встречена без особого восторга, особенно после статьи в «Лайфе» [140], где я объявил, что впредь писать буду только религиозные книги. Следует ли мне поддерживать в Америке свою репутацию серьезного (в том смысле, какой они вкладывают в это слово) писателя, или же пусть думают обо мне, что хотят? Вам сложно дать мне совет, ведь «Незабвенную» Вы еще не читали…
Всегда Ваш Ивлин.
* * *
Лоре Во
25 августа 1947 «Грандотель», Осло
Дорогая,
итак, я в Осло и буду счастлив в пятницу отсюда уехать. Здесь жарко, пыльно, шумно. Город жалок и уродлив, еда ничуть не лучше, чем в Лондоне. А то и хуже. Вчера провел пресс-конференцию, которую организовал мой издатель и пресс-атташе посольства. Журналистский корпус состоял из мертвецки пьяной девушки и коммуниста, который вышел из комнаты, когда я отвечал на вопрос про Тито; по-английски говорили только двое. Еще один нарисовал на меня злющую карикатуру. Журналист, который задавал почти все вопросы и был, как мне показалось, самым культурным из всех, представлял газету торгового флота. Словом, тоска. Вчера ужинал со своим издателем и агентом по правам — она (это она) была навеселе и не скрывала своих откровенно просоветских взглядов.
Интерес здесь представляет, пожалуй, лишь скульптура некоего Вигеланда (1886–1943) — ничего более нелепого и отвратного мне видеть не приходилось. Его творениями заставлен весь парк и дворец.
…Надеюсь, моя матушка не слишком тебе докучала.
С любовью, И.
* * *
А. Д. Питерсу
14 сентября 1947 Пирс-Корт
Дорогой Пит,
жаль, что «Незабвенная» Вам не понравилась. Я уже давно над ней потею, и сейчас повесть стала изящнее, но от этого ничуть не менее мрачной. Прикладываю к письму отзыв одной американки (пожалуйста, верните, она из родовитой бостонской семьи, последнее время пишет к тому же бестселлеры). Но я на своем мнении не настаиваю, да и не хочу настраивать против себя своих будущих покупателей. «Незабвенную» следует воспринимать не как сатиру на похоронный бизнес, а как исследование англо-американского культурного антагонизма, где похоронное бюро не более чем забавная декорация. В окончательной версии, которую я также прикладываю, на этой идее делается особый акцент.
Всегда Ваш Ивлин.
* * *
Джону Бетджемену
Февраль (?) 1948 Пирс-Корт
Дорогой Джон,
очень мило с Вашей стороны, что Вы написали о «Незабвенной». Сам я этой вещью доволен, но ведь доволен я был и «Брайдсхедом» — все же остальные сочли роман позором. Летом пришлю Вам веселенькое иллюстрированное издание романа. <…>
Первый раз в жизни читаю Пруста. Очень слабо. По-моему, он был умственно неполноценным. Помню, каким ничтожеством я себя ощущал, когда о нем велись разговоры, мне же было стыдно сказать, что я не в состоянии через него продраться. Так вот, сейчас я его прочел — по-английски, разумеется, — поскольку прочесть могу все, что не про политику. Пруст совершенно не в себе. Мне это ясно, как Божий день. Он никогда не указывает возраст своего героя. На одной странице няня ведет его в общественную уборную на Елисейских полях. А на следующей — он уже сам направляется в бордель. Бесподобная чушь. <…>
