Оттуда мы двинулись в подпольный паб, называвшийся «Бар Нью-Йорк». Когда мы вошли туда, все посетители стучали по столикам маленькими деревянными молоточками, и певец, молодой еврей, отпустил шуточку по поводу горностаевого пальто на одной даме из нашей компании. Мы снова выпили шампанского, еще более тошнотворного, чем до этого, и снова отправились к «Бриктоп» [24], но, придя туда, обнаружили объявление на двери, гласившее: «Открываемся в четыре часа, Брики», так что мы возобновили наш обход злачных мест.
В кафе «Талисман» официантки были облачены в смокинги и приглашали наших дам на танец. Любопытно было видеть, как представительная мужеподобная гардеробщица ловко крадет шелковый шарф у пожилой немки.
Потом мы заглянули в «Плантацию» и в «Музыкальную шкатулку», в которых было так темно, что мы с трудом различали свои бокалы (с еще более скверным шампанским), и в «Шехерезаду», где нам принесли очень вкусный шашлык: куски баранины, проложенные луком и лавровым листом.
Оттуда мы направились в «Казбек», где было точно так же, как в «Шехерезаде».
Рис. Филиппа Жюллиана
Наконец, в четыре утра мы вернулись к «Бриктоп». Сама Бриктоп подошла к нам и присела за наш столик. Она показалась нам наименее фальшивой личностью в Париже. Было совсем светло, когда мы покинули ресторан; затем мы поехали на центральный рынок и подкрепили силы превосходным острым луковым супом в «Благонадежном папаше», а одна из наших юных особ купила пучок лука-порея и ела его сырым. Я поинтересовался у человека, пригласившего меня в компанию, проводит ли он все вечера подобным образом. Нет, ответил тот, он считает важным хотя бы раз в неделю оставаться дома, чтобы сыграть в покер.
Во время примерно третьей остановки в нашем паломничестве, которое я только что описал, я начал узнавать лица, постоянно попадавшиеся на нашем пути. Той ночью на Монмартре была сотня или около того людей, таких же паломников, что и мы.
* * *
Лишь два эпизода из этого посещения Парижа оставили яркое воспоминание.
Один — это зрелище человека на пляс Буво, с которым произошел, должно быть, исключительно несчастный случай. Это был человек среднего возраста и, судя по котелку и сюртуку, чиновник. У него загорелся зонт. Не знаю, как это могло произойти. Я проезжал мимо на такси и увидел его, окруженного небольшой толпой; он продолжал держать зонт в вытянутой руке, отведя от себя, чтобы пламя не перекинулось на него. День был сухой и зонт ярко полыхал в его руке. Я следил за ним в маленькое заднее окошко и видел, как он отпустил, наконец, ручку и отшвырнул зонт ногой в сточную канаву. Тот валялся там, дымясь, и толпа с любопытством пялилась на него, прежде чем разойтись. Для лондонской толпы это был бы отличный повод для шуточек, но тут никто не смеялся и никто из тех, кому я рассказывал эту историю по-английски, не поверил ни единому моему слову.
Другой случай произошел в ночном клубе «Le Grand Écart» [25]. Тем, кто наслаждается расцветом «эпохи», тут предоставляется богатая возможность поразмыслить над переменой, которую отразило это выражение, когда Париж Тулуз-Лотрека уступил место Парижу месье Кокто. Изначально сто означало шпагат, — очень трудную фигуру, когда танцовщица разводит ноги все шире и шире, пока не садится на пол, вытянув ноги в стороны. Так La Goulue и La Mélonite — «менады декаданса» — обычно завершали свои па сэль, шаловливо показывая полоску бедра между черным шелковым чулком и гофрированной юбочкой. Нынче такого нет. Нынче это лишь название ночного клуба, выведенное маленькими разноцветными электрическими лампочками, украшенное мотками веревки и зеркальными полотнами; на столиках — крохотные подсвеченные сосуды с водой, где плавают размокшие кусочки желатина, призванные изображать льдины. Сомнительного вида молодые люди в рубашках от Charvet сидели у стойки бара, освежая пудру и помаду на губах, пострадавших от гренадина и crème de cacao [26]. Однажды вечером мы заглянули туда небольшой компанией. Красивая и богато одетая англичанка, которую, как говорится, не будем называть, села за соседний столик. С нею был на зависть приятный мужчина, который, как выяснилось позже, оказался бельгийским бароном. С одним из нас она была знакома, и он, невнятно бормоча, представил нас ей. Она переспросила:
— Как, вы говорите, зовут этого мальчика?
— Ивлин Во, — ответили ей.
— Кто он?
Никто из моих друзей этого не знал. Кому-то пришло в голову, что она приняла меня за английского писателя.
— Я это знала, — сказала она. — Он единственный человек на свете, с кем я жаждала познакомиться. (Пожалуйста, потерпите это отступление: все завершится моим унижением.) Прошу вас, подвиньтесь, чтобы я могла сесть рядом с ним.
Затем она подошла и заговорила со мной.
Рис. Филиппа Жюллиана
Она сказала:
— Никогда бы не подумала по вашим фотографиям, что вы блондин.
Я не знал, что на это ответить, но, к счастью, в этом не было необходимости, поскольку она тут же продолжила:
— Только на прошлой неделе я читала вашу статью в «Ивнинг стандард». Она была настолько замечательной, что я вырезала ее и послала своей матери.
— Мне заплатили за нее десять гиней, — заметил я.
В этот момент бельгийский барон пригласил ее на танец. Она ответила:
— Нет, нет. Я упиваюсь гениальностью этого замечательного молодого человека. — Потом повернулась ко мне: — Знаете, я телепат. Как только я вошла в этот зал, то сразу пошла, что тут присутствует великая личность, и я знала, что должна найти ее еще до окончания вечера.
Полагаю, настоящие писатели-романисты привыкли к подобным вещам. Мне это было внове и очень приятно. Я пока написал две ничем не примечательные книжки и еще считал себя не столько писателем, сколько безработным школьным учителем.
— Знаете, — сказала она, — в нашем веке есть лишь еще один великий гений. Сможете угадать его имя?
Я стал гадать:
— Эйнштейн? Нет… Чарли Чаплин? Нет… Джеймс Джойс? Нет… Кто же?
— Морис Декобра [27], — сказала она. — Я хочу устроить маленькую вечеринку в «Ритце», чтобы познакомить вас. По крайней мере, буду чувствовать, что не напрасно прожила жизнь, если познакомлю вас, двух великих гениев эпохи. Человек ведь должен что-то сделать, чтобы жизнь его не была напрасной, не так ли, или вы так не думаете?
Какое-то время между нами царило полное согласие. Затем она сказала нечто, заронившее во мне легкое подозрение:
— Знаете, я так люблю ваши книги, что, уезжая в путешествие, всегда беру их с собой. Они стоят у меня в ряд у кровати.
— Вы, случаем, не путаете меня с моим братом Алеком [28]?Он написал куда больше книг, чем я.
— Как, вы говорите, его зовут?
— Алек.
— Да, конечно. А вас?
— Ивлин.
— Но… но мне говорили, вы пишете.
— Да, пишу понемногу. Видите ли, я не могу найти никакой иной работы.
Ее разочарование было столь же откровенным, как до этого дружелюбие.
— Ах, — воскликнула она, — какая жалость!
Затем она пошла танцевать со своим бельгийцем, а закончив, вернулась за свой прежний столик. При расставании она неуверенно сказала:
— Мы непременно встретимся снова.
Не знаю, не знаю… Сомневаюсь, что она добавит эту книгу с этим эпизодом к стопке книг моего брата возле своей кровати.
* * *
Далее мой путь лежал в Монте-Карло, где предстояло сесть на корабль «Полярная звезда».
