больными неврозом, приказывать тебе, кричать на тебя?! Приказать? Я не могу так. Мне так жалко тебя, такая боль во мне о тебе… — я могу только шептать — Оля, опомнись… вспомни все, чем мы обменивались эти годы… как я раскрывал тебе всю душу… отдал тебе все мое, _с_е_б_я!.. — пусть в письмах, но я _о_т_д_а_л_ себя — тебе. И ты забыла? ты не сознаешь? Ничего не было? — Оля… нет, я не могу больше. Я — м. б. так легче тебе… — не буду больше тебе напоминать о себе. М. б. это уже мучительно для тебя?
Какой тяжелый конец моего _п_у_т_и! Какой [темный] итог.
И. Ш.
Да хранит тебя Бог, Оля моя, светлая моя подруга, несбывшаяся. Но тогда… зачем же все это было?!
Сделай же последнее усилие, уезжай на время, перемени обстановку… — найди себя. Сбрось волей этот недуг душевный. Помоги тебе Господь!
Ваня
Ивик повенчается в по-пасхальное воскресенье, 2-го V. А мне и это — _в_с_е_ равно. Я полумертвый.
Вот сейчас, я увидал твой портрет, большой, — «Девушка с цветами»… — метнулось сердце, и — заплакал. Ты, светлая, но где же ты — девушка моя с цветами?! Как хотел бы вспомнить «Свете тихий»… — но у меня нет его. Вот это… — все же _н_а_ш_а_ жизнь была! Пусть _т_а_к_а_я_ только, но — была, жизнь! А теперь — ты обратила ее, эту скудную (и какую же _б_о_г_а_т_у_ю!) жизнь — в — пустоту, в ничто, в не-бытие. За-чем?! Верни же мне хоть призрак девушки с цветами, мой текучий образ — милый образ — девушки в церкви, в хлебах, теплым, июльским вечером… верни… верни… я так беден, у меня ничего не осталось… верни, Оля! Последним усилием верни мне призрак жизни, мой бедный отсвет неживого _с_ч_а_с_т_ь_я-призрака… — этим ответь мне на все, что от меня брала душой, что я мог отдать тебе… верни… не могу, не вижу ничего от слез, все застлано… но мне легче… Они и на письмо упали, эти слезы… последние. Больше не будет и их, иссякло. И ты — знаю — ты ни в чем не повинна, не смею укорить, _з_н_а_ю… боль твою знаю, родная Оля моя… знаю. И — бессилие. Ну, Господь с тобой, родная детка… м. б. Он услышит. И пошлет сил, и выход из этого чуждого нам мрака. Ваня
Христос Воскресе! Целую. Глаза мои милые целую. Не знаю, смогу ли писать больше, не знаю. У меня не будет Св. Дня…
И вот, в такой подавленности, мне приходится публично читать (я выбрал только «Рождество в Москве» — последний рассказ, на 1/2 часа) в помощь престарелым, забытым жизнью, лишенным крова, — не мог отказать, в воскресенье 11-го IV. Последнее усилие, во-имя… во-имя тебя, Олюша.
Больше я не смею писать: м. б. это еще хуже молчания? Скажу последнее: Оля, Христос Воскресе! Воскресни!
36
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
17. IV.43 [71]
Христос Воскресе!
Ванюшечка мой, родная душенька, солнышко мое, крепко целую тебя, мое счастье, и по-пасхальному, и еще просто «не в счет» много, много раз.
Милунчик ты мой, будь радостен и светел ты в этот Великий день. «И ничто же земное в себе да помышляет…» 207 поется в скорбные дни страданий Христа, а я скажу, что и в светлой радости Воскресения Христова грешно нам иное помышлять. Ванюшеночек мой, мне не хочется в этом пасхальном письме касаться того мрака… Но ты не думай, что я увертываюсь. Я все, все тебе объясню и скажу, и ты увидишь, солнышко, что тебе не надо так унывать. И ты м. б. и меня поймешь и увидишь, что это все совсем не то, что ты думаешь.
Ванечка, не потому что ты мне «безразличен» (ты так пишешь), но именно наоборот: я не писала, т. к. тебя жалела огорчить. А о себе я тебе тоже все скажу, — откуда это взялось. Ты поймешь, мой Ваня, я знаю это. Ванюша, зачем ты так себя мучаешь и терзаешь? Ты заболеешь снова… Ах, и чтение это! Ну, не гори уж ты так, пожалуйста. Ведь горе с тобой! Я понимаю, понимаю, что ты не можешь иначе, а то бы это был не ты. Ну напиши мне о Юле, о Ивике. Как прошла их свадьба. Ты не напишешь мне к Светлому дню? Не верю, Ванюша мой. Ты ведь получил мои письма и увидишь, как ты мне дорог! Я все, все тебе, счастье мое, скажу, и ты увидишь. Я послала тебе ландыши, т. е. просила магазин послать. Обещали. Просила, чтобы устроили хорошо и красиво. Ну, кто их знает… То, что я здесь заказала, было чудесно-нежно-ласково, а уж как выполнят у Вас — не знаю. Чудный «садик» из белых колокольчиков — большая корзиночка. И так хотела послать тебе еще другие ландыши… Угадай! Я пошлю их, но позже, — не успела… Пустячок. Увидишь. Только для тебя! И ты увидишь, как я живу твоим сердцем. Именно сердцем твоим, Ваня. И не надо вдвигать между нами ничего иного. Твое сердце — и мое, а твоя душа — и моя. И разве не достойно это самой бережливой сохранности? Не надо засорять ничем! Я не имею в виду какие-либо наши чувства, т. к. все, что исходит из любви, не может быть диссонансом. Но все иное, внешнее. Я пошлю тебе ландыши и те. Скоро постараюсь. Я тебе яичко нарисовала к Пасхе — Кремль ночной в огнях. Хорошо удалось. Но не едет Фасин муж! Как мне это досадно. Ему отказали в визе. Хлопотал 2-ой раз, — ответа нет.
Ванечка, не бросай «Пути»! Ты убьешь меня этим… Я не шучу. Я в холод впадаю, когда подумаю об этом.
Пиши же, Ангелок. И тогда я тоже буду. Мне хочется очень много написать. Если бы я тебя видала! Я бы все тебе сказала, все темы. Ты объяснил бы многое и указал бы мне путь. И та-а-ак хочется рисовать. Не знаю, что больше. И плохо, плохо умею. Хочу учиться. У Фасиной сестры муж художник — преподаватель в школе искусства. Дивные у него акварели. А я влюблена в акварели теперь. Те «ерунды», которые я сделала на днях, сравнила с прошлогодними — и странно: без украшений, без школы — отчего-то большой шаг вперед. Как будто я душой что-то поняла. М. б. это так же и в слове?! Хочу, Ванечка, для тебя хочу писать. Только силенки-то у меня… так себе! Не оправдаю твоих надежд!? После той пробы
