Гай Давенпорт - Пятьдесят семь видов Фудзиямы

ГАЙ ДАВЕНПОРТ

ПЯТЬДЕСЯТ СЕМЬ ВИДОВ ФУДЗИЯМЫ

(Из сборника "Двенадцать рассказов", Counterpoint, 1997)

Месяцы, дни, постояльцы вечности. Разворачиваются годы: вот вишня в цвету, вот рис густо колосится на плоских полях, гингко вдруг обливается золотом в первый день заморозков, а тут и рыжая лисица уже метнется по снегу. Лодочник на переправе из Сиогама в Исиномаки, почтальон, что галопом скачет из Киото в Огаки, - чем путешествуют они, как не временем? Величайшее наше странствие - сквозь годы, пускай мы дремлем у жаровни. По ветрам летят облака. И мы стремимся за ними. Ибо я, Басё, путешественник. Только вернулся я домой из отличного путешествия вдоль побережья прошлой осенью, только смел метлой паутину в заброшенном доме своем на реке Сумида, встретил Новый Год, посмотрел, как волки соскальзывают с холмов по плечи в белых сугробах, только оглядел в изумлении - каждую весну будто заново - туман на болотах, как уже снова направил стопы свои прочь из ворот Сиракава. Я зашивал дыры и прорехи на штанах, пристегивал новый ремешок к шляпе, растирал ноги золой полынных листьев (что придает бодрости мускулам), а сам думал все это время о полной луне, восходящей над Мацусима:

какое это будет зрелище, когда я доберусь туда и смогу им любоваться.

* * *

Мы выступили вдвоем с нею прекрасным днем в конце лета, довольные, навьюченные дребезжащими пожитками. Харчами запаслись на две недели - нам предстояло провести их в глухомани на Вермонтском Маршруте: его мы начали с тропы через заброшенный давным-давно сад, где в щедром утреннем свете, наполненном суетой капустниц и зеленым миганием кузнечиков, старая груша, по-прежнему живая и свежая, словно молоденькая девчонка, стояла с достоинством среди темных, неподрезанных, одичавших виноградных лоз, разросшихся блудных цинний, душистого горошка и алтея, некогда расцветавших ради какой-нибудь честной фермерши в саду, выросшем из шейкерских пакетов семян, присланных из глубинки штата Нью-Йорк или даже из самого Огайо, - сад теперь цвел высоко и обильно осокой и чертополохом до самых лиственниц на лесной опушке, в таком же произвольном согласии, при котором от дружбы льва разрастается мимоза. Маршрут этот проложили еще в отрочестве столетия члены йельских обществ, которые в своих бриджах и твидовых кепках продолжали традицию Рафаэля Пампелли(1), Перси Уоллеса, Стила МакКея(2), традицию Торо и Берроуза(3): путешествовать безо всякой цели, лишь ради того, чтобы побыть на природе, побыть в тишине, побыть вместе в глухомани, среди ее деревьев, долин и холмов.

* * *

Продав с огромным везением дом у реки, и тем самым вверив себя течению, так сказать, отчалив от обязанностей и ответственности, поселился я на некоторое время у своего друга и покровителя торговца Сампу, самого поэта. От яркой вспышки я моргаю: весеннее поле, лопата крестьянина. Но прежде чем уйти, кистью начертил я стихотворение на старом своем дверном косяке. Иные воспоют теперь во время цветения персиков за этой дверью дикие травы преграждают путь. И на заре вышел я, а ночи в небе еще оставалось больше, нежели дня, столько же таяло в лунном свете, сколько в солнечном прибывало, двадцать седьмого марта. Я едва различал смутные очертания Фудзи и тоненькие белые вишневые цветы Уэно и Янаки.

Прощай же, Фудзи! Прощайте, вишневые цветы! Друзья поднялись рано проводить меня, больше того - проделать со мною вместе первую частъ пути моего лодкой до Сэндзю. И только после того, как они меня оставили, ощутил я с дрогнувшим сердцем те три сотни миль, что собирался пройти. Влага стояла в глазах моих. Я смотрел на друзей и на аккуратные кучки домиков Сэндзю как бы сквозь пелену дождя. Рыба и птица жалеют, что весна так коротка. Таково было мое прощальное стихотворение. Друзья мои переписали его себе и смотрели, пока я не скроюсь из виду.

* * *

На побережье в Сунионе. Деготь и водоросли чередуются в изнуренном обвале и скольжении сборок зеленой воды у самых пальцев наших ног. Мы сходили посмотреть на имя Байрона, вырезанное перочинным ножом на колонне храма Посейдона. Гомер упоминает этот мыс в Илиаде - возможно, это все, что он знал об Аттике. Именно здесь выкопали курос из красного камня, который стоит ныне в Афинах подле копьеметателя Зевса. Мы лежим под светом Греции. Молчание музыкально: неуемность Ионического моря, пощелкивание гальки, шевелящейся в приливе. Больше никаких звуков. Я Гермес. Я стою у серого валуна и жду в продутой ветрами роще, где встречаются три дороги. Стихотворение? Из Антологии. Влажные ресницы, линзы воды в пупке. Еще одно. Приапу, богу садов и другу путников, Дамон-крестьянин возложил на алтарь сей с молитвой, дабы деревья его и тело крепки были ветвями и членами еще хоть немного, гранат глянцевояркий, ковчежец высушенных солнцем фиг, гроздь виноградин, наполовину красных, наполовину зеленых, нежную айву, грецкий орех, вылущенный из скорлупы его, обернутый в цветы и листья огурец и кувшин маслин золотоспелых.

* * *

Весь тот мартовский день брел я, исполненный пытливой печали. Я увижу север, но суждено ли мне, в мои годы, когда-либо вернуться обратно? Волосы мои поседеют в этом долгом странствии. Уже настал Генроку, второй год оного, и в пути исполнится мне сорок пять лет. Плечи мои натрудила котомка, когда пришел я в Сока, деревню на исходе дня. Путешествуй налегке! Я так всегда и намеревался, и котомка моя с бумазейной курткой, халатом из хлопка (ни то, ни другое не спасало от проливного дождя), моей тетрадью, чернильницей и кистями была бы довольно легка, если б не дары, коими нагрузили меня друзья при расставании, и не мои собственные пустячные пожитки, которые жаль выбрасывать, поскольку сердце мое глупо. Мы шли - Сора и я - взглянуть на священное обиталище Муро-но-Ясима, Ко-но-Хана Сакуя Химэ, богини цветущих деревьев. На нижних отрогах Фудзи есть еще один ее алтарь. Когда была она ребенком, Ниниги-но-Микото, супруг ее, никак не хотел верить, что беременна она от бога. Она заперлась в покоях, подожгла их и в пламени родила Хоходэми-но-Микото, огнерожденного вельможу. Поэты здесь воспевают дым, а крестьяне не едят пятнистую рыбку, именуемую коносиро.

* * *

Мы отправились с нею в путь, как Басё, по узкой дороге на дальний север от его дома на реке Сумида, где не мог он оставаться, поскольку думал о дороге, о красных воротах в Сиракава, о полной луне над островами Мацусима, - они вместе с Каваи Согоро в своих бумазейных куртках, такие гордые своим странствием в ваби зумаи, - думал об осах в кедраче у постоялого двора, о хризантемах, чуть тронутых первым горным заморозком. За несколько лет до этого мы с Минору Хара взобрались на Чокоруа и обнаружили там одинокую дамскую туфельку на ковре сосновых иголок, над которой он низко склонился, на Чокоруа, которую Эзра Паунд вспоминал в концентрационном лагере в Пизе, смешивая ее в своем воображении с Тянь-Шанем, на Чокоруа, где Джесси Уайтхед жила со своими ручными дикобразами и медведем, на ту Чокоруа, где умер Уильям Джеймс, на Чокоруа, вверх по которой прогуливался Торо, смеясь над людьми, говорившими взбираться о ее легких пологих склонах. Мы отправились в горы Второзакония, против которых Чарльз Айвз(4)

звенит в Каменистых Холмах, Что Приходят На Встречу Людей На Природе перезвоном утюга по утюгу, сабле, колоколу, и молотка, рожка и котелка с ложкой, шомпола и шпоры, - вспоминая, как похожая и магическая музыка вела кессоны через Потомак к Шайло(5).

* * *

Я провел ночь тридцатого марта на постоялом дворе Годзаэмона Честного у Горы Никко. Таково было имя моего хозяина, коим он очень гордился, уверяя, что беды обойдут меня стороной, если я останусь ночевать на его травяных подушках. Когда незнакомый человек так превозносит свою честность, принимаешь больше предосторожностей, чем обычно, однако этот трактирщик имя свое не позорил.

Вероломства в нем было не больше, чем в Будде-милосердном, и сам Конфуций похвалил бы его тщание и манеры. На следующий день, первого апреля, взобрались мы на Никко, Гору Солнечного Сияния. Причисленный к лику святых Кобо Даиси тысячу лет назад дал ей такое имя и построил на ней храм. Святость ее - превыше всех слов. Благость ее разливается по всем полям вокруг. На ней написал я: Новые листья, с каким священным изумленьем наблюдаю я солнечный свет на вашей зелени.

Сквозь дымку из храма на Никко едва различали мы Гору Куроками. Снег на склонах ее опровергает ее имя: Черноволосая Гора. Сора написал: Я подошел к Куроками с обритыми волосами, в чистой летней одежде. Сора, имя которого Кавай Согоро, раньше рубил мне дрова и таскал воду. Мы были соседями. Я возбудил его любопытство и стал обучать пейзажу. Ему тоже захотелось отправиться в странствие, чтобы увидеть Мацусима во всей ее красе и безмятежную Кисагата.

* * *

Заливистые трели сверчков так громки, что приходится повышать голос даже на пляже, поодаль от цикладической стены под желтой губкой сухого кустарника с шипастыми звездочками цветков. Будто, сказал он, шум света, будто все маленькие тонкие частицы Гераклита(6) пищат, ошалело подсчитывая друг друга. Тотека!