очарованием любви, между двух прекрасных, как статуи, юношей, окруженная старыми бородатыми мастерами, — это было чудное зрелище, хотелось сравнить его с сияющим утренним облачком, что одиноко появилось на мрачном небе, или, пожалуй, с прекрасными весенними цветами, что подымают над хмурой бесцветной травой свои блестящие головки.
От бесконечного восторга и блаженства Фридрих почти не мог дышать, лишь время от времени украдкой бросал он взгляды на ту, которой полна была его душа; он уставился на свою тарелку — разве мог он проглотить хоть один кусочек? Рейнхольд, напротив, не сводил с прелестной девушки глаз, полных лучистого блеска. Он начал рассказывать о своих путешествиях, а Роза еще никогда не слыхала таких удивительных рассказов. Ей казалось, будто все, о чем говорит Рейнхольд, встает перед ее глазами, воплощаясь в тысячи сменяющихся образов. Она была вся зрение, вся дух, она не знала, что с нею происходит, когда вдруг, в пылу рассказа, Рейнхольд схватил ее руку и прижал к своей груди.
— Но что же ты, — внезапно прервал Рейнхольд свою речь, — что же ты, Фридрих, сидишь, как немой, словно остолбенел? Разучился ты говорить? Ну, давай выпьем за здоровье милой, прелестной молодой хозяйки, которая так радушно угощает нас!
Фридрих дрожащей рукой взял большой стакан, который Рейнхольд налил до краев и который он (Рейнхольд не отставал от него) должен был выпить до последней капли.
— Теперь — за здоровье нашего доброго хозяина! — воскликнул Рейнхольд, снова налил, и Фридриху снова пришлось осушить стакан. Тут огненные духи вина овладели его телом и привели в волнение застоявшуюся кровь, так что она могучим потоком затрепетала во всех его жилах.
— Ах, мне так невыразимо хорошо! — прошептал он, и лицо его покрылось жгучим румянцем. — Ах, мне так хорошо, как никогда еще не бывало!
Роза, которая, наверно, совсем иначе истолковала его слова, улыбнулась ему с невыразимой нежностью. Тогда Фридрих, освободившись от всякого страха, молвил:
— Милая Роза, ведь вы, наверно, совсем не помните меня?
— Полно, милый Фридрих, — отвечала Роза, потупив глаза, — полно, возможно ли, чтобы я так скоро забыла вас? У старого господина Гольцшуэра — я тогда, правда, была еще ребенком — вы не гнушались играть со мною и всегда знали, чем бы занять, позабавить меня. А ту прехорошенькую корзиночку из серебряной проволоки, которую вы мне тогда подарили на рождество, я и посейчас храню и берегу как память.
Слезы блестели на глазах упоенного блаженством юноши, он хотел что-то сказать, но из его груди, подобно, глубокому вздоху, вырвались только слова:
— О Роза, милая, милая Роза!
— Я всегда, — продолжала Роза, — всегда от всей души желала снова увидеть вас, но что вы изберете бочарное ремесло, — этого я никогда не думала. Ах, как вспомню те прекрасные вещи, которые вы мне делали тогда, у мастера Гольцшуэра, становится жаль, что вы бросили ваше искусство!
— Ах, Роза, — сказал Фридрих, — ведь только ради вас изменил я своему милому искусству!
Едва были произнесены эти слова, как Фридриху от страха и стыда уже хотелось сквозь землю провалиться. Самое необдуманное признание сорвалось с его уст. Роза, как будто обо всем догадываясь, отвернулась; напрасно искал он слов.
Тут мастер Паумгартнер с силой ударил ножом по столу и объявил, что господин Фольрад, достойный мастер пения, пропоет песню. Господин Фольрад тотчас же встал, откашлялся и запел на златозвучный лад Ганса Фогельгезанга такую чудную песню, что у всех от радости сердце запрыгало в груди и даже Фридрих оправился от злой своей тревоги. Пропев еще несколько прекрасных песен на другие чудесные лады, как-то: сладкогласный лад, трубный лад, цветущий райский лад, свежий померанцевый лад и другие, он сказал, что если среди сидящих за столом есть кто-нибудь, владеющий чудным мастерством пения, то пусть и он запоет теперь песню.
Тут Рейнхольд поднялся с места и сказал, что если ему будет позволено сопровождать свою песню игрой на лютне, по итальянскому обычаю, то и он споет песню и при этом сохранит немецкий лад. Так как никто не возразил, он принес свой инструмент и, взяв несколько благозвучных аккордов, служивших прелюдией, запел такую песню:
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ Где дивный водоем,
⠀⠀ ⠀⠀ Что пряным бьет вином?
⠀⠀ ⠀⠀ В подвале, там,
⠀⠀ ⠀⠀ И вам
⠀⠀ ⠀⠀ Дано его струи
⠀⠀ ⠀⠀ Увидеть золотые.
⠀⠀ ⠀⠀ О дивный водоем.
⠀⠀ ⠀⠀ Что светлым бьет вином,
⠀⠀ ⠀⠀ Кто смастерил
⠀⠀ ⠀⠀ И сбил
⠀⠀ ⠀⠀ Его искусно так,
⠀⠀ ⠀⠀ С таким усердьем рьяным?
⠀⠀ ⠀⠀ Кто светлый водоем
⠀⠀ ⠀⠀ Сработал, нам знаком:
⠀⠀ ⠀⠀ Кругом
⠀⠀ ⠀⠀ Он бондарем зовется.
⠀⠀ ⠀⠀ Разгорячен вином,
⠀⠀ ⠀⠀ Любовию влеком,
⠀⠀ ⠀⠀ Искусник молодой —
⠀⠀ ⠀⠀ С душой
⠀⠀ ⠀⠀ За дело он берется.
⠀⠀ ⠀⠀
Песня всем чрезвычайно понравилась, но более всех мастеру Мартину, у которого от радости и восхищения заблестели глаза. Не обращая внимания на Фольрада, рассуждавшего — и, пожалуй, даже слишком велеречиво — о глухом, отрывистом напеве Ганса Мюллера, который подмастерье достаточно верно уловил, мастер Мартин встал со своего места и воскликнул, подымая свой граненый бокал:
— Сюда, славный мой бочар и певец, сюда, — вместе со мной, твоим хозяином Мартином, должен ты осушить этот бокал!
Рейнхольд повиновался приказанию. Вернувшись на свое место, он шепнул на ухо погруженному в задумчивость Фридриху:
— Теперь и ты должен спеть — спой-ка ту песню, что пел вчера вечером!
— Ты с ума сошел! — ответил Фридрих, совершенно раздосадованный.
Тогда Рейнхольд, обращаясь ко всем, громко сказал:
— Почтенные господа и мастера, мой любезный брат Фридрих, что сидит здесь, знает песни еще более прекрасные, и голос у него гораздо более приятный, чем у меня, но горло у него засорилось с дороги, а потому он в другой раз попотчует вас песнями на самые превосходные лады!
И вот все стали осыпать похвалами Фридриха, как будто он уже спел. Некоторые мастера в конце концов даже находили, что голос у него, действительно, более приятный, чем у Рейнхольда, а господин Фольрад, осушивший еще целый стакан, был убежден в том, что прекрасные немецкие напевы как-никак удаются Фридриху лучше, нежели Рейнхольду, в пении которого слишком много итальянского. А мастер Мартин откинул голову, хлопнул себя по круглому брюху так громко, словно ударил в ладоши, и закричал:
— Теперь они мои подмастерья — мои,
