Он мог припомнить только приветливого американца, чрезвычайно высокомерного швейцарца и некоего азиата, которого, как водится, мысленно решил считать китайцем. Утром следующего дня он в соответствии с распечатанной программой торжеств бодро присоединился к ним в вестибюле «Ритца». В 10:30 им предстояла поездка в Симону. Его чемоданы были упакованы; солнце, еще не обретя полуденной неумолимости, ярко сияло сквозь стеклянный купол. И Скотт-Кинг пребывал в самом лучезарном настроении.
В столь редкостном для него состоянии духа он проснулся после целительной ночи безмятежного сна. Он позавтракал сервированными на подносе фруктами, сидя на балконе, выходившем на площадь, и восторженно обозревая пальмы, фонтаны, трамваи и скульптурные композиции патриотического содержания. К своим коллегам, собравшимся в фойе, он подошел, исполненный намерений быть с ними особенно учтивым и предупредительным.
Из нейтралийцев, принимавших участие в торжествах накануне, здесь присутствовали лишь доктор Фе и Поэт. Прочие налегали на работу на разнообразных строительных площадках Новой Нейтралии.
– И как же вы себя нынче утром чувствуете, профессор Скотт-Кинг?
В приветствии доктора Фе было нечто большее, чем простая вежливость, – в голосе определенно звучала глубокая озабоченность.
– Прекрасно, большое спасибо. О, как же я мог забыть – моя речь прошлым вечером… Мне очень жаль, что я так подвел вас, понимаете, дело в том, что у меня…
– Ни слова больше, профессор Скотт-Кинг. Боюсь, что ваш друг Уайтмэйд чувствует себя не так хорошо.
– В самом деле?
– Да. Он сообщил, что не сможет присоединиться к нам. – Доктор Фе очень выразительно подвигал бровями.
Улучив мгновение, Скотта-Кинга отвел сторонку Поэт.
– Ничего не бойтесь, – сообщил он доверительно. – И успокойте своего друга. Происшествия прошлой ночи не будут упомянуты ни единым намеком. Я говорю это как полномочный представитель министерства.
– Мне, знаете ли, совершенно невдомек, что вы имеете в виду.
– Широкая общественность тоже ничего не знает, и так оно и будет дальше. Вы порой на свой демократический лад посмеиваетесь над нами за наши методы управления, но, как видите, и они приносят определенную пользу.
– Но я даже не знаю, что случилось.
– Что касается нейтралийской прессы – ровным счетом ничего не случилось.
Поэт этим утром побрился, причем довольно агрессивно, – беседуя со Скоттом-Кингом, он то и дело украдкой отлеплял клочки ваты от лица. Наконец он отошел, а Скотт-Кинг смог воссоединиться с остальными делегатами.
– Вот это да, – поприветствовала его мисс Бомбаум, – сдается мне, я пропустила много интереснейших событий истекшей ночи.
– Кажется, я тоже их пропустил.
– А как ваша голова нынче утром? – заботливо осведомился американский ученый.
– Вот она, расплата за веселье, – ввернула мисс Бомбаум.
– Я рано лег спать, – холодно сказал Скотт-Кинг. – Я ног под собой не чуял от усталости.
– Вот это да! Доводилось мне слышать, как это называют самыми разными словами. Думаю, ваше определение тоже сгодится.
Скотт-Кинг был человеком опытным и зрелым, интеллектуалом, воспитанником и воспитателем классической школы, почти поэтом; заботливая мать-природа, которая защищает неповоротливую черепаху и покрывает иглами дикобраза, снабжает самых беззащитных своих созданий надежными доспехами. Ставень, железный занавес с лязгом упал между Скоттом-Кингом и этими двумя шутниками. Он повернулся к остальной компании и слишком поздно понял, что остроты – это меньшее из того, чего ему следует опасаться. Швейцарца и вчера никак нельзя было обвинить в излишней любезности, а нынче утром он проявлял просто-таки драматически подчеркнутую холодность; азиатский ученый словно свил вокруг себя прочный шелковый кокон отстраненности. Коллеги Скотта-Кинга не то чтобы выражали осуждение: каждый на свой национальный манер просто игнорировал сам факт его присутствия. Дальше этого они не пошли. У них тоже были свои ставни, свои железные занавесы. Скотт-Кинг оказался в опале. Произошло нечто ужасное, в чем он был косвенно, но непоправимо замешан; на его репутацию внезапно и бесповоротно легло несмываемое пятно.
Он не хотел докапываться до причин такого поведения коллег. Он был человеком зрелым, интеллектуалом и всем, что уже было о нем сказано. Он не был шовинистом. На протяжении шести опаленных войной лет он сохранял разумную беспристрастность. Но теперь его поредевшая шевелюра неукротимо вставала дыбом; он буквально чувствовал, как корни волос шевелятся и зудят. Как бессмертный рядовой из полка баффов [175], он решил держаться из последних сил и с места не сходить: пусть не такой невежественный и не такого уж низкого рода, но сейчас он ощущал себя столь же обездоленным, одиноким, покинутым и сбитым с толку – подмогой ему было лишь собственное сердце, исполненное истинно английского инстинкта, который он все же мог назвать своим собственным.
– Простите, но мне придется на несколько минут задержать вас, – сказал он сухо. – Я должен сейчас же проведать моего коллегу, мистера Уайтмэйда.
Он обнаружил его лежащим в постели – не столько больным, сколько впавшим в какое-то странное, почти возвышенное состояние духа. Уайтмэйд все еще не вполне протрезвел. Распахнутые настежь окна выходили на балкон, а там, скромненько задрапированная банными полотенцами, сидела мисс Свенинген и поглощала бифштекс.
– Внизу мне сказали, что вы не поедете с нами в Симону.
– Не поеду. Нынче утром я пребываю в неподобающем для этого настроении. У меня здесь есть дела. Это нелегко объяснить. – Он кивнул в сторону плотоядной великанши на балконе.
– Вы хорошо провели вечер?
– Абсолютный провал в памяти, Скотт-Кинг. Помню, как был с вами на каком-то многолюдном приеме. Помню драку с участием полиции, но это было намного позже. Должно быть, прошли часы.
– Вы дрались с полицейскими?
– Да. В какой-то забегаловке, где танцуют. Ирма была великолепна – я такое раньше видел только в фильмах. Они рассыпались, как кегли. Если бы не она, не сомневаюсь – сейчас я томился бы в камере, вместо того чтобы угощаться бромзельцером в вашем обществе.
– Вы произнесли речь.
– Мне тоже так кажется. Вы что же, ее пропустили? Тогда мы никогда не узнаем, что же я сказал. Ирма в своей неподражаемой манере охарактеризовала это выступление как «долгое и страстное, но непонятное».
– Но вы говорили о Беллориусе?
– Я склонен думать, что нет. Думаю, основной темой моей речи была любовь. Признаюсь откровенно, я как-то утратил интерес к Беллориусу. Интерес этот никогда не был сильным, а окончательно зачах и скончался нынче утром, когда я узнал, что Ирма не из наших. Она приехала на Конгресс по физической культуре.
– Я буду скучать по вам.
– Оставайтесь с нами на гимнастику.
На секунду Скотт-Кинг заколебался. Грядущие торжества в Симоне представлялись ему как в тумане, и в тумане этом затаилось множество опасностей.
– В занятиях по гимнастике примут участие пятьсот спортсменок. Возможно, там будут даже девушки-змеи из Индии.
