формировал отряд. Днем солдаты играли в покер – пятьдесят долларов ставка и повышение до ста. По ночам порой появлялись новички, так что общее количество обитателей пакгауза оставалось примерно одинаковым.
Наконец на шестой день поднялся переполох. Все началось в полдень с визита начальника полиции. Он явился при сабле и в эполетах и напряженно и сердито разговаривал по-нейтралийски со смотрителем.
Один из американцев, который за время своего пребывания в Старом Свете выучил больше языков, чем большинство дипломатов за всю свою жизнь, объяснил:
– Парень с финтифлюшками говорит, что мы должны убираться отсюда к черту. Похоже, новое начальство собирается совершить облаву на этот гадюшник.
Когда офицер ушел, смотритель и его жена о чем-то заспорили.
– Старушка говорит, почему бы ему не выдать нас и не получить вознаграждение. А мужик ей отвечает, что единственная награда, которую они, черт побери, получат, – это петля на шею. Похоже, в местную полицию набрали каких-то новых парней, которых не подкупить.
Вскоре появился капитан судна и заговорил по-гречески. Клиенты Подпольной дороги сидели, боясь шелохнуться, и ловили каждое слово, пытаясь что-то понять.
– У этого парня есть корабль, который нас может забрать.
– И куда нас повезут?
– А, в какое-то место. Похоже, их больше интересуют финансы, чем география.
Была заключена сделка. Капитан ушел, и смотритель Подпольной дороги по очереди объяснил каждой языковой группе, что в планах произошли некоторые изменения.
– Не волнуйтесь, – говорил он. – Просто молчите. Все хорошо. Мы позаботимся о вас. Вы все попадете туда, куда хотите, вовремя. Все, что вам нужно, – это двигаться быстро и тихо, когда вам скажут.
И с наступлением темноты безропотную пеструю группу быстренько затолкали по сходням на борт шхуны. Даже обитатели Ноевого ковчега не могли быть хуже осведомлены о целях своего путешествия. Корабль явно не был предназначен для подобных грузов. Их отправили вниз, в темный трюм; люки были задраены; до них доносились звуки, которые ни с чем не перепутаешь: вот отсоединили трап, отдали швартовы; вот запустился вспомогательный дизельный двигатель; вот ставят паруса; вскоре они вышли в открытое море в очень скверную погоду.
Это история о летних каникулах, легкое чтиво. Худшими испытаниями, доселе выпавшими на долю ее героя, были некоторые бытовые неудобства и сомнения интеллектуального порядка. Здесь неуместно описывать глубины падения, агонии и отчаяния, которые ожидали Скотта-Кинга в последующие несколько дней его жизни. Даже для музы комедии, этой легкомысленной бездельницы в сонме небесных сестер, которая так много знает о человеческой натуре и способна найти почитателей в любой компании и приют за каждой дверью, – даже для нее есть запретные места. Так что, оставив Скотта-Кинга в открытом море, встретимся с ним, когда он, прискорбно изменившийся, наконец попадет в порт. Люки отдраены, августовское солнце кажется прохладным и утомленным, средиземноморский воздух по-весеннему свеж, когда он наконец выбирается на палубу. Его ждут солдаты; его ждет колючая проволока; ждет грузовик; проезд по песчаной местности, еще больше солдат, больше проволоки. Все это время Скотт-Кинг провел в каком-то странном оцепенении. И очнулся лишь в палатке, сидя совершенно обнаженным перед мужчиной в тренировочной форме цвета хаки, постукивающим его линейкой по колену.
– Слушайте, док, а я ведь знаю этого человека!
Он вглядывается в лицо, которое кажется смутно знакомым.
– Вы же мистер Скотт-Кинг, не так ли? Что вы делаете среди этого сброда, сэр?
– Локвуд! Боже милостивый, ты был в моем греческом классе! Где это я?
– Пункт номер шестьдесят четыре, лагерь нелегальных еврейских иммигрантов, Палестина.
На третьей неделе сентября педагоги и ученики вновь собрались под крышей Гранчестера. В первый вечер семестра Скотт-Кинг сидел в комнате отдыха и вполуха слушал, как Григгс рассказывает о своей поездке за границу.
– Когда ненадолго уезжаешь из Англии, это дает возможность по-новому взглянуть на вещи. А чем занимались вы, Скотти?
– О, мне особо нечего рассказать. Я встретил Локвуда, помните его? Так грустно, он ведь был первым кандидатом на получение стипендии Баллиола. Но ему пришлось пойти в армию.
– А я думал, он до сих пор служит. Как типично для старины Скотти – мы не виделись восемь недель, и все, что он может рассказать, – что встретился со своим лучшим учеником. Не удивлюсь, если выяснится, что вы и сами работали не разгибая спины, старый штрейкбрехер.
– По правде сказать, я чувствую себя немного désoeuvré [181]. Мне придется подыскивать новую тему.
– Вы наконец-то разделались со стариком Беллориусом?
– Да, и думаю, окончательно.
Позже за Скоттом-Кингом послал директор школы.
– Вы знаете, что в этом году набор в классические классы на пятнадцать человек меньше, чем в прошлом семестре?
– Я предполагал, что так и будет.
– Вам известно, что я и сам поклонник великих древних. Я скорблю об их забвении так же, как и вы. Но что же нам делать? Родители больше не заинтересованы в создании «полноценного человека». Они желают подготовить своих мальчиков к работе в современном мире. Вряд ли их можно винить, не так ли?
– Конечно можно, – сказал Скотт-Кинг. – Я могу их винить и делаю это.
– Я не устаю повторять, что вы здесь гораздо более важный человек, чем я. Невозможно представить себе Гранчестер без Скотта-Кинга. Но приходило ли вам когда-нибудь в голову, что может наступить такое время, когда в классических классах вовсе не останется учеников?
– О да, приходило. И даже очень часто.
– Я собирался предложить вам… Не рассмотрите ли вы возможность взять какой-то другой предмет помимо классических? Историю, например, а еще лучше – экономическую историю?
– Нет, директор.
– Но знаете, тогда мы скоро можем оказаться в своего рода кризисной ситуации.
– Да, директор.
– И что же вы намерены делать тогда?
– С вашего разрешения, директор, я останусь здесь до тех пор, пока хотя бы один мальчик захочет читать классику. Я думаю, что очень непорядочно учить мальчиков лишь тому, что годится для современного мира.
– Это недальновидное суждение, Скотт-Кинг.
– Видите ли, директор, при всем уважении, я сильно отличаюсь от вас. Я думаю, что это самое дальновидное суждение, которое я только мог бы высказать.
Джон Верни женился на Элизабет в 1938 году, но упорно и люто ее ненавидеть стал лишь зимой 1945-го. Мимолетные приступы ненависти к ней то и дело накатывали на него и прежде, ему вообще свойственны были такие вспышки. Не то чтобы он отличался, как говорится, дурным нравом, скорее наоборот: он всегда казался рассеянным, утомленным, только это и говорило о его одержимости, так другие несколько раз на дню бывают одержимы приступами
