их головами озарил отсвет далекой пока молнии, сопровождаемый глухим ударом грома, который смешался с голосом Олмейера.
– Ты соображаешь, что делаешь? Знаешь, что тебя ждет, если ты уедешь с этим человеком? Пожалей себя! Сперва ты станешь его игрушкой, а потом – презренной рабыней, служанкой его следующих любовниц!
Нина подняла руку, чтобы прервать отца, и, медленно повернув голову, произнесла:
– Ты все слышал, Дэйн. Это правда?
– Клянусь всеми богами! – донесся голос из темноты. – Небесами и землей, собственной головой и твоей жизнью клянусь я: это ложь белого человека. Я отдал в твои руки свою душу, я дышу твоим дыханием, гляжу твоими глазами, мыслю твоими мыслями, и навсегда принял тебя в свое сердце.
– Ты вор! – завопил разозленный Олмейер.
На поляне наступила тишина, затем снова прозвучал голос Дэйна:
– Нет, туан, и это тоже неправда, – мягко возразил он. – Девушка явилась по своей воле. Я лишь признался ей в любви, как положено мужчине, она пришла на зов моего сердца, и выкуп за нее заплатил я той, кого вы зовете супругой.
Олмейер издал стон стыда и ярости. Нина легко прикоснулась к его плечу, и это касание, невесомое, как падение листка, казалось, успокоило его. Он быстро заговорил по-английски:
– Скажи мне, скажи, что они с тобой сделали – твоя мать и этот дикарь, – что ты решила отдаться в его руки? Ведь он дикарь, Нина! Между ним и тобой – стена, которою ничто не сможет разрушить. У тебя взгляд сумасшедшей, решившей покончить жизнь самоубийством. Ты свихнулась. Прекрати улыбаться! Это разбивает мне сердце. Если бы ты тонула на моих глазах, а у меня не было бы возможности тебя спасти, я и то не страдал бы больше. Как ты могла забыть все свое воспитание?
– Нет, – перебила Нина, – я его не забыла. И чем оно кончилось, тоже помню. Презрение за презрение, ненависть за ненависть. Я не принадлежу к твоей расе. Между белыми и мной та же стена, которую ничто не может разрушить. Ты спрашиваешь, почему я хочу уехать, а я спрошу: в честь чего я должна остаться?
Олмейер пошатнулся, будто от пощечины, но Нина быстрым, уверенным движением придержала его за плечо.
– В честь чего ты должна остаться? – медленно, как во сне, повторил он и осекся, пораженный масштабом очередной катастрофы.
– Вчера ты упрекнул меня, – продолжала Нина, – что я не замечаю твоей любви. Да, это так. Но как мне было ее заметить? Два человека редко могут понять друг друга. Каждый из них слышит только свой голос. Ты хотел, чтобы я разделяла твои мечты, грезила твоими видениями, видениями жизни среди белых лиц, которые презрительно вышвырнули меня из своего мира, но пока ты говорил, я слушала свой внутренний голос, а когда пришел мой мужчина, замолкло все, кроме зова его любви. Ты зовешь его дикарем? А кто же тогда моя мать, твоя жена?
– Нина, не смотри мне в глаза! – простонал Олмейер.
Она послушно опустила взгляд, но продолжала почти шепотом:
– Настал миг, когда оба голоса, Дэйна и мой, слились в песню, понятную только нам двоим. Ты говорил о золоте, а мы пели о нашей любви и не слышали тебя. Потом я поняла, что мы смотрим глазами друг друга и видим то, чего не видит больше никто. Мы достигли земли, куда за нами не мог последовать ни один человек, и меньше всего – ты. Только тогда я начала жить.
Нина перевела дух. Олмейер тяжко вздохнул. Не поднимая глаз, она заговорила снова:
– И я собираюсь жить дальше, следуя за Дэйном. Белые презрительно отринули меня, теперь я малайка! Дэйн протянул мне руки и кинул свою жизнь к моим ногам. Он отважен и когда-нибудь обретет власть, его храбрость и сила в моих руках, и я помогу ему стать великим. Его имя будет звучать еще долго после того, как оба наших тела лягут в землю. Я люблю тебя ничуть не меньше, чем раньше, но его я никогда не брошу, потому что только с ним начала жить.
– Представляю, как бы ему польстило, что ты собираешься использовать его как орудие для своих идиотских амбиций, если бы он понимал твои слова, – презрительно отозвался Олмейер. – Хватит, Нина. Или мы немедленно возвращаемся к реке, где Али ждет нас в лодке, или я велю ему вернуться в поселок и привести сюда погоню. Сбежать я вам не дам – просто отвяжу и пущу по течению твое каноэ. А когда голландцы схватят нашего героя, они его повесят, и это так же верно, как то, что я стою здесь. Так что пойдем.
Он шагнул к дочери и взял ее за плечо, другой рукой указывая на тропинку к воде.
– Эй! Теперь это моя женщина! – воскликнул Дэйн.
Нина вырвалась и снова взглянула Олмейеру прямо в глаза.
– Я никуда не пойду! Умрет Дэйн – умру и я! – со всей силой отчаяния воскликнула она.
– Умрешь? – презрительно повторил Олмейер. – Да нет! Будешь жить, привирая и изворачиваясь, пока еще какой-нибудь бродяга не споет тебе… как ты это назвала? Песню любви? Все, давай-ка быстро домой. – Помолчав, он добавил со значением: – Или мне позвать Али?
– Зови, – ответила Нина по-малайски. – А сам-то ты честен со своими соотечественниками? Всего несколько дней назад ты продавал порох, который нес им смерть. А теперь готов кинуть на съедение человека, которого вчера называл своим другом. О Дэйн, – сказала она, поворачиваясь к неподвижной фигуре в темноте, – вместо жизни я принесла тебе смерть, потому что отец выдаст тебя белым, если я не вернусь домой!
Дэйн подошел к свету и, обняв Нину за шею, шепнул ей на ухо:
– Я могу убить его на месте прежде, чем хоть один звук сорвется с его губ. Да или нет? Уверен, Бабалачи уже недалеко.
Он убрал руку и встал напротив Олмейера, который мерил их обоих злым взглядом.
– Нет! – заплакала Нина, испуганно вцепляясь в Дэйна. – Нет! Убей лучше меня! Тогда он, возможно, даст тебе уйти. Ты не знаешь, как мыслят белые! Ему проще видеть меня мертвой, чем твоей. Прости меня, твою верную рабу, но я говорю: нет! – Истерически всхлипывая, она упала у ног Дэйна, повторяя: – Убей меня! Меня!
– Мне проще видеть тебя живой, – со зловещим спокойствием произнес Олмейер тоже по-малайски. – Идем со мной, а то его повесят. Долго мне ждать?
Дэйн отодвинул Нину и, сделав неожиданный выпад, ударил Олмейера в грудь рукоятью кинжала, держа его острием к себе.
– Видите? Я запросто мог бы повернуть его другим концом, – объяснил
