он все тем же спокойным тоном и добавил с достоинством: – Ступайте, туан-пути. Я дарю вам вашу жизнь, мою жизнь и жизнь вашей дочери. Я раб этой женщины, а она решила именно так.
На небе к тому времени не осталось ни проблеска света, и верхушки деревьев были так же невидимы, как и стволы, потерявшись в тучах, низко нависших над лесом, рекой и поляной, их очертания накрыла густая тьма, которая, казалось, поглотила все, кроме самого пространства. Только костер мерцал, как звезда, которую случайно пропустили, уничтожая все подряд. Стояла тишина, не нарушаемая ничем, кроме всхлипов Нины, которую Дэйн держал в объятиях, стоя на коленях около огня. Олмейер мрачно и задумчиво смотрел на них, но стоило ему открыть рот, как всех всполошил предупредительный оклик с реки, плеск множества весел и гул голосов.
– Бабалачи! – воскликнул Дэйн, поднимая Нину на ноги и вскакивая сам.
– Да-да! – донесся в ответ задыхающийся голос советника, который трусил по тропинке по направлению к ним. – Скорей в мое каноэ! – скомандовал он Дэйну, не обращая внимания на Олмейера. – Бегом! Надо уходить! Та девица подняла всех на ноги!
– Какая еще девица? – изумился Дэйн, глядя на Нину.
Для него в целом мире сейчас существовала только одна девушка.
– Да эта сукина дочь, семижды проклятая служанка Буланги! Вопила у ворот Абдуллы, пока весь Самбир не всполошила. Теперь они с Решидом ведут сюда белых. Хочешь жить – хватит таращиться, поехали!
– Откуда ты все это знаешь? – спросил Олмейер.
– Ох, туан, да какая разница, откуда! У меня только один глаз, но я видел огни в доме и кампонге Абдуллы, когда мы проплывали мимо. У меня два уха, и когда мы шли вдоль берега, я слышал, как он посылал гонцов к вашему дому, к белым! Скорее! Скорее!
– Уедешь ли ты без этой женщины, моей дочери? – спросил Дэйна Олмейер.
– Нет. Эту женщину я не оставлю никому, – твердо ответил Дэйн.
– Тогда убей меня и спасайся сам! – снова зарыдала Нина.
Дэйн прижал ее к себе покрепче и ласково шепнул:
– Мы никогда не расстанемся, о Нина!
– Все, – сварливо заявил Бабалачи, – я больше не могу ждать, пока вы тут ерундой занимаетесь. Ни одна женщина не стоит жизни. Я старик, и я это точно знаю.
Он подхватил посох и развернулся к реке, посматривая на Дэйна, словно последний раз предлагая ему присоединиться, но тот спрятал лицо в волосы Нины и не заметил его приглашающий взгляд.
Бабалачи растворился во тьме. Скоро они услышали, как от причала отплыло большое каноэ – свистнули в воздухе и слаженно ударили по воде весла. Почти в ту же минуту от реки прибежал Али с двумя веслами в руках.
– Я спрятал нашу лодку выше по течению, туан Олмейер, – сообщил он. – В густых кустах, где лес вплотную подходит к воде. Потому что гребцы Бабалачи сказали мне, что сюда идут белые.
– Ты прав, пусть побудет там. Возвращайся на берег, – приказал ему Олмейер.
Он молча подождал, пока не стихнут шаги Али, затем повернулся к Нине.
– Тебе меня совсем не жалко? – с горечью спросил он.
Ответа не последовало. Дочь даже не повернула лица, прижатого к груди Дэйна.
Олмейер повернулся было, чтобы уйти, но остановился. При свете затухающего костра он смотрел на две неподвижные фигуры. Нина стояла к нему спиной, по которой струились длинные темные волосы. Дэйн спокойно взирал на него поверх ее головы.
– Не могу… – прошептал Олмейер себе под нос. Помолчав, он заговорил громче, но все так же неуверенно: – Какой позор. Я ведь белый человек. Да к тому же из приличной семьи. Очень приличной, – повторил он, горько всхлипнув. – Позор на все острова… Я, единственный белый на восточном побережье, нахожу мою дочь – поверить не в силах! – в объятиях малайца! Мою дочь!
Он попытался взять себя в руки и продолжил уже тверже:
– Я никогда не прощу тебя, Нина, никогда! Даже если бы ты сейчас вернулась, память об этой ночи отравила бы всю мою жизнь. Я постараюсь забыть тебя. Нет у меня дочери. Жила рядом какая-то полукровка, а теперь собралась в дорогу. Послушай, Дэйн, или как там тебя по‐настоящему, я сам отвезу вас с этой девушкой на остров возле устья реки. Пойдемте.
Олмейер пошел впереди, держась вдоль берега и леса. Когда Али ответил на его зов, беглецы, продравшись сквозь кусты, вышли к каноэ, спрятанному в переплетении ветвей. Дэйн усадил Нину на дно лодки, сел сам и положил ее голову себе на колени. Олмейер и Али взяли по веслу, но только они собрались оттолкнуться от берега, Али зашипел, призывая к тишине. Все замерли.
В полном затишье, какое нередко бывает перед грозой, раздался ритмичный скрип весел в уключинах. Звук неуклонно приближался, и Дэйн сквозь переплетение веток разглядел силуэт большой белой шлюпки, из которой доносился взволнованный девичий голос:
– Вот тут вы можете высадить своих людей. Еще чуть выше… здесь!
В узком рукаве реки шлюпка подошла так близко, что ее длинные весла чуть не задели каноэ.
– Мы на месте! Приготовиться к высадке! Он один и без оружия, – тихо скомандовал мужской голос по-голландски.
– Вон там, среди леса, виден отблеск огня, – прошептал кто-то ему в ответ.
И шлюпка проскользнула мимо, растворившись в темноте.
– А теперь прочь отсюда, и как можно скорее, – шепнул Али.
Легкое каноэ скользнуло по течению, и, изо всех сил ударив веслами по воде, гребцы услышали рассерженный крик:
– У костра его нет! Все врассыпную, ищите его!
По всей поляне зажглись голубоватые огни, и пронзительный девичий голос с болью и яростью крикнул:
– Слишком поздно! Ах вы, белые глупцы! Он сбежал!
– Вон туда, – сказал Дэйн, указывая веслом на островок милей выше по течению, – вон туда Бабалачи обещал прислать за мной лодку, когда встанет солнце. Там и будем ждать.
Сидевший у руля Олмейер молча кивнул и легким движением весла направил нос каноэ в нужную сторону.
Они только что вышли из южного рукава Пантая, который лежал за ними длинной и прямой полосой воды, сверкавшей между двумя стенами густой зелени, что сбегали вниз по реке, все ближе и ближе друг к другу, пока не смыкались где-то вдали. Солнце, встающее над тихими водами проливов, пустило по морю дорожку из лучей, скользивших в сторону реки, – торопливых гонцов, что несли жизнь и свет мрачным лесам побережья. По этой яркой дорожке темное каноэ держало путь к залитому светом песчаному островку, который золотым диском горел на отполированной
