ухмыльнулась хозяину.
Олмейер прошел к двери конторы, с трудом отпер ее и вошел, в облаке пыли, которое взвилось из-под его ног.
Одни книги валялись на полу: рассыпанные, с вырванными страницами; другие – почерневшие и грязные – смотрелись так, как будто их ни разу не открывали. Бухгалтерские книги, в которых он собирался день за днем записывать растущую прибыль. Давно. Давным-давно. Много лет ему нечего было писать на разлинованных синим и красным страницах. Посреди комнаты массивный письменный стол со сломанной ножкой наклонился как корпус севшего на мель корабля, бóльшая часть ящиков выехала наружу, из них вывалились кипы пожелтевших от времени бумаг. Вращающийся стул стоял на месте, но когда Олмейер хотел крутнуть его, то обнаружил, что механизм заело. Ну и ладно.
Взгляд Олмейера медленно скользил от предмета к предмету. Когда-то они стоили уйму денег. Стол, бумага, рваные книги, сломанные полки с толстым слоем пыли. Пыль, снова пыль и останки погибших, навсегда исчезнувших трудов. Он смотрел на вещи, покинутые после стольких лет работы, борьбы, усталости, разочарований и поражений. И ради чего? Олмейер с тоской перебирал в памяти прошедшие годы, когда вдруг над руинами, мусором и хламом ему ясно послышался звонкий детский голос. В страхе бросился он лихорадочно сгребать с пола бумаги, разламывать на куски стул, в щепки разбивать ящики, колотя их о стол, и сваливать все это кучей в одном из углов.
Выйдя из конторы, Олмейер с грохотом захлопнул за собой дверь, повернул ключ, выдернул его из скважины, подбежал к перилам веранды и, широко размахнувшись, зашвырнул в реку. Не спеша вернувшись к столу, он позвал обезьянку, отцепил от привязи, устроил у себя за пазухой, велев сидеть тихо, снова сел на стол и, напряженно прислушиваясь, уставился на дверь комнаты, откуда только что вышел. Вскоре послышался глухой шорох, резкое потрескивание сухого дерева, шелест, словно от крыльев внезапно вспорхнувшей птицы, а потом из скважины поползла тонкая струйка дыма. Обезьянка завозилась за пазухой. Вбежал Али, глаза его чуть не выскакивали из орбит, и завопил:
– Хозяин! Дом горит!
Олмейер встал, опираясь на стол. По всему поселку зазвучали удивленные и тревожные крики. Али причитал в голос, заламывая руки.
– Замолчи, дурак! – спокойно велел ему Олмейер. – Бери мой гамак и одеяла и тащи в другой дом. Быстро!
Дым валил уже из каждой дверной щели, и Али, с гамаком в руках, одним прыжком преодолел лестницу с веранды.
– Хорошо занялось, – пробормотал себе под нос Олмейер и, почувствовав, что обезьянка отчаянно пытается вылезти наружу, добавил: – Тише, тише, Джек.
Дверь треснула сверху донизу, и языки дыма и пламени отогнали Олмейера от стола к перилам. Он оставался там, пока оглушительный рев огня откуда-то сверху не сообщил ему, что запылала крыша. Только тогда он сбежал по ступеням, кашляя от дыма, который голубоватыми спиралями завивался вокруг его головы.
На другом берегу протоки, отделяющей владения Олмейера от поселка, толпились самбирцы, собравшиеся поглазеть на горящий дом белого. В неподвижном воздухе языки пламени взметнулись очень высоко, на ярком солнце их бледный, кирпично-рыжий цвет венчался сиреневым ореолом. Тонкий столб дыма поднимался вверх прямо и неуклонно, теряясь в голубизне неба. А на широком пустыре между двумя домами зеваки разглядели высокую фигуру туана-пути, который шел, склонив голову и еле волоча ноги, прочь от пожара, под кров «Каприза Олмейера».
Вот так Олмейер наконец-то переехал в новый дом. Нынешняя разруха оказалась ничем не лучше старой, и, верный очередному капризу своего сердца, он начал ждать забвения, которое никак не приходило. Со своей стороны он сделал все, что мог: полностью уничтожил следы Нининого пребывания, и теперь с каждым рассветом спрашивал себя, явится ли долгожданный покой до заката, придет ли он раньше его смерти? Ему и жить-то хотелось лишь до того мига, когда забудет дочь, поэтому крепкая память расстраивала его – ведь смерть могла прийти раньше нужного, и тогда придется помнить Нину вечно! А еще Олмейер жаждал тишины. Ему постоянно хотелось побыть одному, но не получалось. В рассеянном свете комнат с закрытыми ставнями, в ярком свете веранды, куда бы он ни шел, в какую бы сторону ни свернул – везде ему чудилась хрупкая фигурка маленькой девочки с красивым смуглым личиком и длинными черными волосами, в вечно сползавшем с узких плеч розовом платьице. Девочка смотрела на него большими глазами с трогательным доверием ребенка, уверенного, что он любим.
Али никого не видел, однако тоже был уверен в ее присутствии. По вечерам, в долгих беседах с близкими приятелями он рассказывал о странностях Олмейера и не исключал того, что хозяин на старости лет заделался колдуном. К примеру, вещал Али, когда он уходит спать, из его комнаты слышны разговоры. Туда является дух в виде ребенка. То, что это именно ребенок, Али понял по некоторым словам и фразам хозяина. Иногда Олмейер говорит по-малайски, но чаще по-английски, который Али тоже понимает. Сперва хозяин говорит с ребенком ласково, но потом начинает то плакать, то смеяться, ругает его, просит уйти и, наконец, проклинает. Дух этот вредный и очень упрямый. Али думает, что хозяин вызвал его по ошибке, а теперь не может загнать обратно. Хозяин храбрый: не боится проклинать духа прямо в лицо, а однажды даже подрался с ним. Али слышал шум, топот и стоны. Стонал хозяин. Духи-то ведь не стонут. Да, хозяин храбрый, но глупый. Ведь духа невозможно пристукнуть. Али думал, что на следующее утро найдет хозяина мертвым, но тот вышел очень рано и выглядел постаревшим, гораздо старше, чем накануне. И весь день ничего не ел.
Такова была версия для поселка. С капитаном Фордом Али был более словоохотлив по той простой причине, что капитан Форд носил при себе кошелек и отдавал приказы. Раз в месяц, когда приходил пароход, Али должен был являться на борт и докладывать о состоянии дел в «Капризе Олмейера». В первый же визит в Самбир после бегства Нины Форд взял на себя заботу об имуществе Олмейера. Это оказалось нетрудно. Склады стояли пустые, лодки исчезли, присвоенные – главным образом ночью – соседями, внезапно ощутившими острую нехватку транспорта. Во время наводнения пристань «Лингарда и К°» унесло рекой, и она отправилась вниз по течению, не иначе как в поисках более дружелюбной местности. Даже стадо гусей – «единственных гусей на восточном побережье» – куда-то делось, предпочтя неведомые опасности леса опустевшим окрестностям сгоревшего дома. Время шло, следы пожара заросли травой, и уже никто не нашел бы жилища, приютившего юношеские мечты Олмейера,
