был дома.
– Есть еще один момент, – продолжал Министр Всеобщего Благосостояния. – Вопрос сугубо личный, но не столь неуместный, как может показаться. Не завелась ли у тебя случаем какая-нибудь привязанность в Городе-Спутнике? Из твоего досье следует, что завелась.
– Проблема с женщиной, – пояснил Министр Культуры и Отдыха.
– А, да, – ответил Майлз. – Была, и очень серьезная. Но уже отпала.
– Видишь ли, окончательная реабилитация и полное гражданство подразумевают заключение брака.
– До брака не дошло, – сказал Майлз.
– Это надо исправить.
– Народ любит женатых тюфяков, – изрек Министр Культуры и Отдыха. – С парочкой детишек.
– Сейчас не до них, – сказал Министр Всеобщего Благосостояния. – Но мы думаем, что психологически ты станешь гораздо привлекательнее, если у тебя под боком будет жена. У мисс Цветик для этого есть все необходимые данные.
– А с лица не воду пить, сынок, – подхватил Министр Культуры и Отдыха.
– Так что, если у тебя нет более подходящей кандидатуры…
– Никакой нет, – сказал Майлз.
– Ответ Сироты! Вижу, впереди у вас обоих блестящая карьера.
– А когда мы сможем развестись?
– Осади, Пластик, осади. Не надо заглядывать так далеко вперед. Порядок есть порядок. Вы уже получили у Директора необходимое разрешение, мисс Цветик?
– Так точно, Министр.
– Тогда вперед! И да пребудет с вами Государство.
С абсолютно легким сердцем Майлз проследовал за мисс Цветик в Регистраторий для совершения брачной церемонии.
Там настроение у Майлза круто изменилось.
Во время церемонии ему стало не по себе, и он принялся нервно крутить в руке маленькую твердую штучку, которую нащупал в кармане. Этой штучкой оказалась его зажигалка – самый непредсказуемый прибор. Майлз нажал на рычажок, и из нее сразу, что удивительно, вырвался крохотный язычок пламени – как драгоценный камень в кольце, как факел Гименея, как благодатный огонь.
Бэзил Сил опять на коне, или Возвращение повесы
Миссис Ян Флеминг
Дорогая Энн,
в этой старческой попытке вернуться к манере моей молодости я вновь воскресил героев ранних своих романов, которые Вы, конечно же, забыли, даже если и читали.
Бэзил Сил – герой книг «Черная беда» (1932) и «Не жалейте флагов» (1942). За прошедшее десятилетие у него, по моему недосмотру, изменился цвет глаз. В конце последней книги он подумывает жениться на недавно овдовевшей и очень богатой Анджеле Лайн, которая уже много лет была его любовницей. В этой книге вновь появляется и эстет Эмброуз Силк. Питер, лорд Пастмастер, появился в «Упадке и разрушении» (1928) под именем Питера Бест-Четвинда. Его мать, впоследствии леди Метроланд, появилась там же, а потом в «Мерзкой плоти» (1930). Аластер Дигби-Вейн-Трампингтон был в 1928 году любовником леди Метроланд, а в 1942 году – мужем Сони.
Олбрайт – персонаж новый; это попытка извлечь что-то из престранного новомодного мира, который приоткрылся для меня благодаря Вашему гостеприимству.
Я предпочел бы заменить название тем, которое дал в подзаголовке, но мне сказано было, что это попахивает надувательством, ибо те, кто читал этот рассказ в «Санди телеграф» и «Эсквайре», станут ждать чего-то нового, то есть будут введены в заблуждение.
Нежно любящий Вас
Ваш кузен Ивлин Во
Комб Флори
Декабрь 1962
I
– Да.
– Что означает ваше «да»?
– Я не слышал, что вы сказали.
– Я сказал, что он сбежал и унес все мои рубашки.
– Я вовсе не глухой. Просто, когда много народу и все шумят, у меня рассеивается внимание.
– Да, здесь шумно.
– И кто-то произносит что-то вроде речи.
– И со всех сторон призывают к тишине.
– Вот именно. У меня рассеивается внимание. Так что же вы сказали?
– Этот молодчик сбежал вместе со всеми моими рубашками.
– Вот этот, который произносит речь?
– Да нет же. Совсем другой, его зовут Олбрайт.
– Не думаю. Мне говорили, он умер.
– Нет, этот не умер. Я, разумеется, не могу назвать это кражей. Рубашки ему отдала моя дочь.
– Все?
– В сущности, все. У меня оставалось несколько штук в Лондоне и еще несколько в стирке. Когда мой слуга сказал мне об этом, я ушам своим не поверил. Сам перерыл все ящики. Пусто.
– Ну и ну. Моя дочь не позволила бы себе ничего подобного.
За столом шумели все громче.
– Речь им явно не по вкусу. Он несет околесицу.
– Мы, кажется, становимся непопулярны.
– Что здесь за народ, хотел бы я знать. Никого, кроме старика Эмброуза, никогда в глаза не видал. Я пришел, просто чтобы его поддержать.
Питер Пастмастер и Бэзил Сил нечасто бывали на официальных банкетах. Сейчас они сидели в конце длинного стола под канделябрами и зеркалами, и, хотя вокруг, как и полагается в отеле, все сияло и сверкало, они все равно бросались в глаза своим неукротимо сияющим неофициальным видом. Питер был года на два моложе Бэзила, но, как и тот, с презрением отверг советы упорядочить свою жизнь, дабы продлить ее или сохранить мнимую молодость. Плотные, румяные, великолепно одетые старые хрычи, они вполне могли сойти за одногодков.
Их окружали хмурые лица людей всех возрастов – от отживающего свой век кельтского барда до сердитого мальчишки-критика, чью долю на этом банкете внес организатор, мистер Бентли. Мистер Бентли, как он сам выразился, широко раскинул сети. Здесь присутствовали политические деятели и журналисты, оксфордские и кембриджские преподаватели и культурные атташе, ученые, представители Пен-клуба, издатели; мистер Бентли, тосковавший по belle époque [214] американского кризиса, когда в Англии гармонично соединялись мир искусства, светское общество и деловые круги, просил несколько старых друзей Эмброуза Силка, в честь которого давался этот банкет, непременно явиться, и Питер и Бэзил, случайно встретясь недели три назад, решили пойти вместе. Праздновались два события, которые почти совпали: шестидесятилетие Эмброуза Силка и награждение его орденом «За заслуги».
Эмброуз, седой, мертвенно-бледный, худой как щепка, сидел между доктором Парснипом, читающим курс драматической поэзии в Миннеаполисе, и доктором Пимпернеллом, читающим курс поэтической драмы в Сент-Поле. Оба почтенных профессора, в свое время покинувших Англию, воспользовались случаем и прилетели в Лондон. Банкет был не из тех, на которые приходят в орденах, но, глядя, как всем своим видом Эмброуз учтиво отклоняет медовые речи, которые на него изливаются, никто не мог усомниться, что он поистине человек незаурядный. Теперь поднялся Парснип и старался завладеть вниманием гостей.
– Я слышу, тут призывают к молчанию, – неожиданно нашелся он. На его выговор повлиял город, его приютивший, но речь текла безукоризненно академическая, даже величественная; он начисто избавился от простонародных словечек, которыми усердно щеголял тридцать лет назад. – Это уместно, ибо – не правда ли? – сегодня мы воздаем должное человеку, который, как никто другой, знает
