связано с ребенком?
– Да нет. Хотя и с ним тоже – но раньше. Это была первая операция. Зато теперь все позади.
– Ты имеешь в виду нашего ребенка?
– Да, пришлось на это пойти. Иначе я бы никогда уже не смогла танцевать. Я же тебе говорила. Вот мне и сделали операцию Клугманна, разве не помнишь?
– Но ты же покончила с танцами.
– А вот тут они оказались умнее. У них появился новый милый и умный главврач. Я тебе о нем не рассказывала? Он избавил меня от всего этого.
– Твоя драгоценная борода.
– Как не бывало! Эту операцию сам новый главврач и разработал. Ее назовут его именем, а может, и моим тоже. Он настолько бескорыстен, что хочет назвать ее операция «Клара». Он удалил всю мою кожу и наложил на ее место чудодейственную новую ткань, что-то вроде синтетической резины, которая прекрасно впитывает грим. Правда, цвет, по его словам, немного не дотягивает до идеала, но его же не будет видно из зрительного зала. Смотри – потрогай!
Она села в кровати, гордая и довольная.
Глаза и брови – вот и все, что осталось от любимого лица. А ниже – что-то совсем нечеловеческое, тугая скользкая маска цвета сомон [210]. Майлз смотрел в изумлении. На экране больничного телевизора появились очередные персонажи – Работники Пищевой Промышленности. Видимо, они объявили стихийную забастовку и, бросив своих баранов, ринулись на призыв какого-то профсоюзного лидера в фантастическом одеянии. Из агрегата сбоку от кровати грянул хор, полилась старая забытая рождественская песенка о радости и утешении:
«И добрые вести несет, вести несет… и добрые вести несет» [211].
Майлз ощутил ненавязчивый приступ тошноты. И это жуткое лицо смотрело на него с любовью и гордостью! Наконец он нашел верные слова: избитая традиционная фраза, произнесенная бесчисленными губами нескольких поколений озадаченных пылких англичан:
– Пожалуй, мне надо пойти прогуляться.
Но для начала он зашел в общежитие. Там прилег на кровать и пролежал до тех пор, пока луна не заглянула в его окно и не отбросила свет на его бессонное лицо. Тогда он вышел и на два часа – до захода луны – углубился в поля вне пределов видимости Купола Безопасности.
Он шел куда глаза глядят, но вот белые лучи осветили указательный столб. «Маунтджой, 3/4», – прочитал Майлз и двинулся дальше. Теперь его путь до ворот Замка освещали одни лишь звезды.
Ворота, по обыкновению, стояли открытые – благодатный символ новой пенологии. Майлз проследовал по подъездной аллее. Абсолютно темный фасад старого дома смотрел на него молча, без упрека. Он уже понял, что нужно сделать. В кармане у него всегда лежала зажигалка, и случалось, что она срабатывала. Сработала и теперь – для него лично.
Горючее здесь не требовалось. Старый иссохший шелк занавесей в гостиной вспыхнул, как бумага. Краска и обшивка панелей, штукатурка, декоративная обивка и позолота покорно падали в объятия скачущих языков пламени. Он вышел на террасу. Вскоре и там стало припекать, и он отошел подальше, к мраморному храму в конце длинной дорожки. Убийцы выпрыгивали из окон первого этажа, а насильники, оказавшись в западне наверху, подняли страшный вой. Майлз слышал, как падали канделябры, видел каскадом стекающий с крыши кипящий свинец. Все это вместе было куда прекраснее удушения выводка павлинов. Он ликовал, глядя, как «на театре» поминутно открываются новые чудеса. Внутри трещали и рушились деревянные балки; снаружи лилейный пруд шипел от падающих в воду головешек; звезды спрятались за широкой дымовой завесой, а языки пламени под нею исчезали в верхушках деревьев.
Через два часа, когда прибыла первая машина, силы огненной стихии уже были на исходе. Майлз поднялся со своего мраморного трона и пустился в долгий путь домой. Но никакой усталости он больше не чувствовал – ее как рукой сняло. Он весело вышагивал в компании своей тени, отбрасываемой угасающим пожаром и тянущейся впереди него вдоль проселка.
На главной дороге его остановил автомобилист и спросил:
– Что там такое? Дом горит?
– Горел, – ответил Майлз. – От него уже почти ничего не осталось.
– Похоже на большой дворец. Полагаю, единственная собственность Правительства?
– Вся, – ответил Майлз.
– Могу подбросить, если хотите.
– Спасибо, – сказал Майлз, – пройтись мне в удовольствие.
V
Майлз встал с постели, проспав два часа. Общежитие жило обычной утренней жизнью. Играло радио; младшие служащие харкали над умывальниками; вонь от Государственных сосисок, жарящихся на Государственном жире, заполняла асбестовую клетушку. После долгой ходьбы тело слегка затекло, ноги слегка стерлись, но голова была спокойна и пуста, как сон, от которого он проснулся. Тактика выжженной земли возымела успех. Он создал пустыню в своем воображении, которая стала для него символом покоя. Когда-то давно он сжег свое детство. Теперь и его недолгая взрослая жизнь сгорела дотла: волшебные вещицы, окружавшие Клару, составляли единое целое с пышным великолепием Маунтжоя; ее роскошная золотистая борода – единое целое с языками пламени, взметнувшимися и погасшими среди звезд; ее веера, картины и шарфы со старинными вышивками – единое целое с позолоченными карнизами и шелковыми портьерами, черными, холодными, намокшими. Он с завидным аппетитом съел свою сосиску и отправился на работу.
В Отделении Эвтаназии тоже все было тихо.
Первое сообщение о катастрофе в Маунтджое прозвучало в утренних новостях. Близость к Городу-Спутнику придавала ему особую пикантность.
– Показательно, что любая дурная весть, – проговорил доктор Лучик, – моментально сказывается на нашей службе. Вы наблюдаете это при каждом международном кризисе. Временами у меня создается впечатление, что люди идут к нам только тогда, когда им становится не о чем говорить. Видели сегодняшнюю очередь?
Майлз повернулся к перископу. В очереди внизу стоял только один человек, старик Пастернак, поэт тридцатых, который приходил ежедневно, но его вечно оттесняли в хвост очереди. В отделении его считали комическим персонажем, этого поэта-ветерана. За короткий период работы Майлза Пастернаку дважды удавалось получить допуск, но оба раза он сбегал, охваченный внезапным страхом.
– Сегодня у Пастернака удачный день, – сказал Майлз.
– Да. Он заслуживает капельку удачи. Раньше я хорошо его знал, как и его друга Первоцвета. Новый почерк в литературе, клуб «Левая Книга» – тогда это был последний крик моды. Первоцвет был одним из моих первых пациентов. Веди Пастернака, и покончим с ним.
Старика Пастернака вызвали, и нервы в тот день его не подвели. Он совершенно спокойно проследовал в газовую камеру, чтобы встретиться с Первоцветом.
– На сегодня мы можем быть свободны, – сказал доктор Лучик. – Нам еще представится случай попотеть, когда улягутся страсти.
Но политики-то как раз, похоже, были полны решимости страсти разжигать. Все нормальные
