-- Я умираю от голода, -- сказала я наигранно бодрым тоном.
-- Нет, не умираешь, -- сказал он веско. -- Ты просто пытаешься сменить тему.
Захваченная врасплох его тоном и самими словами, я смятенно уставилась на него. Мое изумление быстро переросло в гнев. Я была на самом деле не только голодна, но еще и устала и вся окостенела от долгого пути за рулем машины. Мне хотелось заорать на него и выплеснуть всю свою ярость и разочарование, но его глаза пригвоздили меня к месту. Было в этих немигающих горящих глазах что-то от рептилии: на секунду мне показалось, что он может проглотить меня, как змея заглатывает загипнотизированную беззащитную птичку.
Смесь страха и ярости взвилась во мне до таких высот, что я почувствовала, как вся кровь бросилась мне в лицо. И по тому, как он с удивлением чуть приподнял брови, я поняла, что лицо у меня побагровело. С самого раннего детства я страдала страшными приступами ярости. Меня пытались как-то успокаивать, но никто не мог удержать меня от этих приступов, и я предавалась им с упоением, пока наконец не довела их до уровня припадков на всю катушку. Эти припадки никогда не были вызваны желанием получить что-то и отказом в желаемом, но всегда -- оскорблениями, действительными или воображаемыми, нанесенными моей особе.
Однако обстоятельства этого момента заставили меня как-то устыдиться этой моей привычки. Я сделала огромное усилие, чтобы взять себя в руки. Это отняло у меня почти все силы, но я успокоилась.
-- Ты весь день провела с нами, день, который ты сейчас не можешь вспомнить, -- продолжал Мариано Аурелиано, с виду нимало не встревоженный сменами моего настроения. -- Все это время ты была очень общительна и чутка. Для нас это было чрезвычайно полезно. Когда ты сновидишь, ты становишься намного лучше, чем ты есть, более обаятельной, более находчивой. Ты позволила нам познать себя до самых глубин.
Его слова повергли меня в смятение. Взрослея в постоянном самоутверждении, я вполне постигла науку распознавать скрытое значение слов. "Познать себя до самых глубин" -- эти слова вконец меня растревожили, особенно "до самых глубин". Это могло означать только одно, -- подумала я и тут же отбросила эту мысль как совершенно нелепую.
Я была настолько поглощена этими мыслями, что перестала прислушиваться к его словам. Он продолжал что-то объяснять о потерянном мною дне, но до меня доходили одни обрывки. Должно быть, я смотрела на него пустыми глазами, потому что внезапно он оборвал речь.
-- Ты не слушаешь, -- строго заметил он.
-- Что вы со мной делали, пока я находилась в трансе? -выпалила я в ответ.
Это прозвучало не как вопрос, но как обвинение.
Я тут же испугалась своих слов, потому что они не были обдуманным заявлением: слова вырвались у меня просто сами по себе. Мариано Аурелиано был удивлен еще больше. Вначале широко раскрыв глаза от изумления, он затем чуть не задохнулся в приступе смеха.
-- Не в наших правилах пользоваться беззащитностью маленьких девочек, -- заверил он меня.
Его слова не только дышали искренностью, но, похоже, его даже оскорбило мое обвинение.
-- Эсперанса рассказала тебе, кто мы такие. Мы люди очень серьезные, -- подчеркнул он и тут же насмешливо добавил:
-- И мы заняты делом.
-- Каким таким делом? -- воинственно спросила я. -Эсперанса не говорила мне, чего вы от меня хотите.
-- Нет, говорила, -- отрезал он с такой убежденностью, что на минуту я задумалась, не прятался ли он где-нибудь в патио, подслушивая наш разговор. С него станется.
-- Эсперанса сказала, что тебе было указано на нас, -продолжал он.-- И теперь нас это гонит так же, как тебя гонит страх.
-- Никто и ничто меня не гонит, -- выкрикнула я, совершенно забыв о том, что он так и не сказал, чего они от меня хотят.
Нимало не потревоженный вспышкой моей ярости, он сказал, что Эсперанса очень ясно дала мне понять, что с этого момента в их обязанность входит мое воспитание.
-- Мое воспитание! -- завопила я. -- Да вы спятили! Я уже получила все воспитание, которое мне нужно!
Не обращая внимания на мою вспышку, он продолжал объяснять, что это их общая обязанность, и понимаю я это или нет, не имеет для них никакого значения.
Я уставилась на него, не в силах скрыть ужаса. Никогда прежде я не слышала, чтобы кто-нибудь высказывался с таким невозмутимым безразличием и в то же время с такой серьезностью. Стараясь не подавать виду, как я встревожена, я попыталась придать своему голосу оттенок мужества, которого у меня отнюдь не было, и спросила:
-- Что вы имеете в виду, говоря, что собираетесь меня воспитывать?
-- Только то, что ты слышишь, -- ответил он. -- Мы обязаны направлять тебя.
-- Но почему? -- спросила я одновременно со страхом и любопытством. -- Неужели вы не видите, что я не нуждаюсь ни в каком руководстве, что я не хочу никакого...
Мои слова потонули в веселом смехе Мариано Аурелиано.
-- Руководство тебе, разумеется, необходимо. Эсперанса уже показала тебе, как бессмысленна твоя жизнь.
Опережая мой следующий вопрос, он знаком заставил меня помолчать.
-- Что до того, почему именно ты, а не кто-то другой, она ведь объяснила тебе, что мы предоставили духу решать, кого мы должны направлять. Дух указал нам, что это ты.
-- Минуточку, мистер Аурелиано, -- запротестовала я. -- Я очень не хочу быть грубой или неблагодарной, но вы должны понять, что мне не нужна ничья помощь. Я не хочу, чтобы кто-либо меня направлял, даже если я и нуждаюсь в руководстве. Одна мысль об этом мне отвратительна. Вы поняли, что я имею в виду? Достаточно ли ясно я выразилась?
-- Вполне, и я понимаю, что ты имеешь в виду, -- эхом отозвался он, отступая на шаг от моего указующего перста. -- Но именно потому, что ты ни в чем таком не нуждаешься, ты и есть самый подходящий кандидат.
-- Кандидат? -- завопила я, по горло сытая его навязчивостью. Я огляделась по сторонам, опасаясь, не услышал ли меня кто-нибудь из входящих или выходящих из кофейни. -- Что это такое? -- продолжала орать я. -- Вы и ваши приятели -- это компания чокнутых. Оставьте меня в покое, слышите? Не нужны мне ни вы, ни кто бы то ни было.
К моему удивлению и мрачному удовольствию, Мариано Аурелиано, вышел, наконец, из себя и принялся меня бранить, как это делали мой отец и братья. Он ругал меня, стараясь сдерживаться, ни разу не повысив голос. Он назвал меня избалованной дурой. А потом, словно брань в мой адрес его раззадорила, он сказал нечто совершенно непростительное. Он выкрикнул, что единственной моей заслугой было то, что я родилась блондинкой с голубыми глазами в краю, где светлые волосы и голубые глаза были предметом всеобщей зависти и поклонения.
-- Тебе никогда ни за что не надо было бороться, -- заявил он. -- Колониальный образ мышления cholos в вашей стране заставил их относиться к тебе так, словно ты и в самом деле заслуживала особого отношения. Привилегия, основанная исключительно на том, что у тебя светлые волосы и голубые глаза, -- это самая дурацкая привилегия на свете.
Я побелела. Я была не из тех, кто безропотно проглатывает оскорбления. Все мои годы практики крикливых скандалов и чрезвычайно живописных ругательств, которые я слышала -- и запомнила -- в детстве на улицах Каракаса, пришли мне на помощь. Я наговорила Мариано Аурелиано таких вещей, которые по сей день приводят меня в смущение.
Я настолько была поглощена этим занятием, что не заметила, как к нам подошел тот самый толстяк-индеец, который сидел за рулем красного пикапа. Я заметила его присутствие только когда услышала его громкий хохот. Он и Мариано Аурелиано буквально катались по земле, хватаясь за животы и истерически хохоча.
-- Что тут смешного? -- закричала я, оборачиваясь к толстяку-индейцу. Его я тоже обругала.
-- Какая черноротая женщина, -- сказал он на чистом английском. -- Будь я твоим папашей, я бы вымыл тебе рот с мылом.
-- А тебя кто просил совать свой нос, ты, толстый говнюк? -- В слепой ярости я врезала ему ногой по коленке.
Он взвыл от боли и обругал меня.
Я чуть было не вцепилась зубами в его руку, когда Мариано Аурелиано подхватил меня сзади и подбросил в воздух.
Время остановилось. Мое падение было таким медленным, таким неощутимым, что мне показалось, я навеки повисла в воздухе. Я не рухнула на землю, переломав кости, как ожидала, а оказалась прямо в руках толстяка-индейца. Он даже не пошатнулся, а держал меня так, словно я была не тяжелее подушки, -- подушки весом в девяносто пять фунтов. Уловив лукавый огонек в его глазах, я решила, что он снова меня подбросит. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что улыбнулся и осторожно поставил меня на землю.
Мой гнев иссяк вместе с последними силами, и, прислонившись к машине, я разревелась.
Мариано Аурелиано обнял меня и погладил по плечам и волосам, как это делал мой отец, когда я была ребенком. Тихим, успокаивающим голосом он принялся уверять меня, что грубая брань, которой я его осыпала, нисколько его не обидела.
