Стендаль - Жизнь Наполеона

[1] Севальос, стр. 52. [2] "Хотя ваши представители неизменно отказывались признать его законным государем" (беседа, опубликованная Эскоикисом). [3] Все это дословно взято из книги г-на Эскоикиса. Мы здесь ссылаемся исключительно на сочинения, выпущенные в свет противниками императора. [4] Беседа, опубликованная Эскоикисом.

ГЛАВА XL

Предположим, что Фердинанд VII доверил свою участь императору, как Наполеон в Рошфоре доверил свою участь англичанам. Испанский принц отказывается от королевства Этрурийского; его поселяют в Валансе, приятной, здоровой местности, а Наполеона, обратившегося к хваленому великодушию английского народа, заточат на скалистый остров, где косвенными путями, не прибегая к яду - ибо это вызвало бы негодование, - стараются привести его к гибели. Я не хочу сказать, что английская нация неблагороднее других; скажу только, что провидение дало ей злосчастный случай показать, что она неблагородна. В самом деле, каким протестом англичане откликнулись на это злодеяние? Каким великодушным, всенародным порывом они, прослышав об этой низости, заклеймили свое правительство перед лицом всего мира? О скала святой Елены, отныне столь прославленная, ты оказалась подводным камнем, погубившим славу английской нации! Англия, с помощью лживого своего лицемерия возвысившаяся над другими народами, дерзала говорить о своих добродетелях; этот позорный поступок сорвал с нее маску; отныне пусть она говорит только о своих победах, пока она еще будет их одерживать. И, однако, Европа безмолвствует и обвиняет Наполеона или, во всяком случае, прислушивается к его обвинителям. Я не нахожу слов, чтобы выразить свои мысли. О люди, трусливые и завистливые, есть ли мера тому презрению, которое вы способны к себе внушить? И если не удается подчинить вас своей воле, то не самое ли правильное - потешаться над вами, словно над жалкой дичью?[1].

[1] См. письмо генерала Бертрана к сэру Хедсону Лоу. (Документы, относящиеся к узнику, томящемуся на о-ве св. Елены, Лондон, 1818.) См. далее лицемерную речь лорда Бетхерста и письма доктора О'Мира.

ГЛАВА XLI

Покончим в немногих словах с этими отвратительными испанскими делами. Во время пресловутой беседы в Байонне Эскоикис сказал Наполеону: "Безоружный народ в Мадриде вообразил себя достаточно сильным, чтобы уничтожить французскую армию и отстоять Фердинанда. Результатом явилось то, что возникли бы неодолимые препятствия, в случае если бы захотели прибегнуть к единственному способу вернуть Фердинанду свободу. Наполеон: В чем же заключался этот способ, господин каноник? Эскоикис: В том, чтобы дать ему возможность бежать. Наполеон: В какую же часть света вы намеревались его переправить?

Эскоикис: В Алхесирас, где у нас уже были кое-какие войска и где мы находились бы поблизости от Гибралтара. Наполеон: Что бы вы сделали потом? Эскоикис: Неизменно следуя нашему правилу - состоять с вашим величеством в тесном, но в то же время не умаляющем нас союзе, мы ультимативно предложили бы вашему величеству блюсти его и впредь, с тем условием, что нам немедленно были бы возвращены пограничные крепости, а французские войска выведены из Испании; в случае, если бы ваше величество отказалось принять эти предложения, мы стали бы воевать с напряжением всех наших сил, до последней крайности. Таково было бы, ваше величество, мое мнение, если бы мы тем или иным способом ознакомились с вашими истинными намерениями! Наполеон: Вы очень правильно рассуждаете; это было самое лучшее, что вы могли бы сделать. Люди малопросвещенные воскликнут: "Вы восхваляете образ действий Наполеона по отношению к Испании так, как если бы он был вторым Вашингтоном!" На это я отвечу: "Испании подвернулся самый счастливый случай, какой только может представиться стране, глубоко развращенной и, следовательно, неспособной собственными силами достичь свободы. Если бы Испании - такой, какою она была в 1808 году, - дали образ правления Соединенных Штатов, испанцы, самые беспечные люди на свете, восприняли бы его как самую жестокую и гнетущую тиранию. Опыт, проделанный Жозефом и Иоахимом в Неаполе, может пояснить это положение; они были королями едва ли не со всеми смешными особенностями, присущими этому ремеслу, но они вели себя умеренно и разумно. Этого оказалось достаточно, чтобы быстро поднять благосостояние этих областей и улучшить суды, а также для того, чтобы внедрить там уважение к труду. Заметьте, что тягостное ощущение, которое испытывает отдельная личность, отказываясь от дурных привычек, свойственно и народу в целом. Свобода нуждается в том, чтобы в первые годы ее оберегали. В глазах глупцов эти стеснения заслоняют благоденствие, неизбежно создаваемое новыми учреждениями". Таким образом, для Испании Наполеон был лучше Вашингтона; недостаток либерализма у него возмещался энергией. Приведу факт, убедительный даже для тех, кто слеп к нравственным преобразованиям: население Испании, численность которого в момент восшествия на престол Филиппа II не превышала восьми миллионов, возросло до двенадцати миллионов благодаря той незначительной доле присущего французам здравого смысла, который короли выходцы из Франции - внесли в управление страной. А ведь Испания, страна более обширная, чем Франция, должна была бы по причине обилия в ней солнца быть более плодородной; она обладает почти всеми преимуществами, обычно свойственными островному положению. В чем же заключается тайная причина, препятствующая появлению на свет четырнадцати миллионов человек? Мне ответят: "Там плохо возделывают землю". Я на это возражу: "В чем же заключается скрытое зло, мешающее хорошо возделывать землю?" После того как короли династии, за девяносто лет перед тем войною возведенной на престол, отказались от своих прав на Испанию, Наполеон решил созвать представителей страны, которые признали бы его права, ввести конституцию и, опираясь на свой престиж и свое могущество, пустить новый аппарат в ход. Из всех стран Европы Испания, пожалуй, была той, где Наполеон вызывал наибольшее восхищение. Сравните его образ действий с тем, которого в 1713 году придерживался Людовик XIV; ознакомьтесь, в частности, с перепиской подвластных монарху лиц той и другой эпохи министров, маршалов, генералов и т.д.[1] - и вы убедитесь, что главным источником успеха г-жи де Сталь и современных нам авторов пасквилей, равно как нападок и издевательств, которые чернь расточает по адресу защитников узника, томящегося на острове св. Елены, является зависть. Чтобы доказать, что источником прав нового короля являются права народа, Наполеон задумал созвать в Байонне Собрание в составе ста пятидесяти человек, взятых из числа представителей различных учреждений испанской монархии. Большинство депутатов было послано провинциями, городами и корпорациями; остальные были назначены французским генералом, начальствовавшим в Мадриде (Мюратом, великим герцогом Бергским). Как и вообще при революциях, ничто во всем этом не было вполне законно, ибо как мог бы политический уклад данного народа, иначе именуемый его государственным устройством, указывать правила для изменения этого устройства? Это было бы внутренним противоречием. Во всем сказывалось смятение и быстрый ход событий, но в общем разумные принципы остались незыблемыми. Так, например, кому можно было дать право назначить депутатов от Америки? Были привлечены наиболее видные люди из числа уроженцев испанской Америки, живших и то время в Мадриде, и выбор оказался удачным. Эти люди были менее порабощены предрассудками, чем испанцы. Заседания Хунты открылись 15 июня 1808 года; вначале она насчитывала семьдесят пять членов, затем число их возросло до девяноста. Перед созывом Хунты Наполеон издал декрет, в котором объявил, что по ходатайству главнейших учреждений Испании он решил, с целью положить конец междуцарствию, провозгласить брата своего Жозефа королем Испании и обеих Индий, гарантируя независимость монархии и ее неделимость в четырех частях света[2]. Жозеф прибыл в Байонну 7 июня; он неохотно расстался с полною наслаждений жизнью, которую вел в Неаполе. Равный по храбрости Филиппу V, он так же мало был способен возглавить армию. Собравшиеся в Байонне депутаты 17 июня вечером признали Жозефа королем. Выслушав речь герцога Инфантадо, не заключавшую в себе формального признания свершившегося, Наполеон воскликнул: "Сударь, всякие увертки тут неуместны: либо полное согласие, либо решительный отказ! Надо быть великим и в преступлении и в добродетели. Вы желаете вернуться в Испанию и стать во главе повстанцев? Даю вам слово, что прикажу доставить вас туда целым и невредимым; но предупреждаю вас: вы добьетесь того, что будете расстреляны через неделю... Нет, через двадцать четыре часа"[3]. Наполеон был слишком умен и слишком великодушен, чтобы привести эту угрозу в исполнение. На языке французской армии это называется "штурмовать неприятеля словами", иначе говоря, ослепить нерешительный ум. После двенадцати заседаний Собрание 7 июля закончило свои труды. Оно выработало для Испании конституцию. Проект этой конституции был из Байонны переслан Хунте мадридского правительства. По возвращении проекта в Байонну число его статей было значительно увеличено: с восьмидесяти, насчитывавшихся в ней в Мадриде, оно возросло до ста пятидесяти. Как мы видим, Собранию, в соответствии с разумными принципами, было поручено составить конституцию без всякого участия в этом деле исполнительной власти. Несоблюдение этой предосторожности в 1792 году погубило Францию. Члены байоннского Собрания, как видно из их речей, обращенных к королю Жозефу, не испытывали ни малейшего желания претерпеть мученичество; однако они проявили такт, явно свидетельствующий о том, что в своих совещаниях они пользовались значительной свободой. Уже не считая себя полномочными постановить низложение прежней династии и призвание другой, они не стали касаться этого важнейшего предмета. Депутаты единогласно признали, что свобода обсуждения ими конституции не подвергалась никаким стеснениям. Упорство, с которым испанские гранды отстаивали столь малолиберальное право создавать крупные майораты, показывает, как твердо они были уверены в прочности нового порядка вещей. Оживленные споры возбудили вопрос о веротерпимости (слово, так странно звучащее в Испании) и об учреждении суда присяжных. Как держал себя деспот в то время, как заседало Собрание? По-видимому, он ни на минуту не обманывал себя относительно того, что это представительство неправомочно санкционировать столь великую перемену. Он неизменно исходил из того принципа, что согласие нации делает излишним формальности, которых обстоятельства не позволяют выполнить. Раздел конституции, касающийся Америки, был довольно либерален и способен задержать еще на некоторое время то стремление к независимости, которое впоследствии так мощно развернулось в этой прекрасной стране. Эти статьи конституции были выработаны молодым каноником-мексиканцем по имени Эль-Мораль, человеком. отличавшимся умом, знаниями и любовью к родине. Вообще говоря, все, что есть хорошего в Испании, замечательно хорошо, но нет народа, у которого число людей просвещенных являлось бы столь ничтожным. Чем сильнее этот народ, взятый в целом, отстает от века, тем ярче выступает превосходство и подлинное величие тех пятнадцати - двадцати тысяч одиноких среди черни патриотов, слава и несчастья которых находят отклик во всей Европе. Всякий раз, когда я встречаю одну из этих благородных жертв, я испытываю изумление при мысли о том огромном усилии, которое уму этого человека пришлось сделать, чтобы возвыситься над беспечностью и лжедобродетелями[4], направившими непреклонную доблесть остальной части народа во вред собственным его интересам. Люди такого склада, как Аугусто Аргельес, Эль-Мораль, Порлье, Льоренте, наглядно показывают Европе, чем станет Испания через десять лет после того, как она вырвет у своих королей двухпалатную систему и уничтожение инквизиции. Жозеф и Собрание покинули Байонну 7 июля. Тот, кто вздумал бы по свите, сопровождавшей Жозефа, судить о том, что произошло, никогда не догадался бы о разительной перемене, только что совершившейся. Жозеф явился к испанцам, окруженный теми же министрами и военными чинами, которые служили прежним властителям страны. Все, что существовало при дворе Бурбонов, осталось без изменения, только сменили короля. После этого пусть не говорят нам, что дворянство - оплот королей! Напротив, именно дворянство делает королевскую власть ненавистной. Жозеф прибыл в страну, насчитывавшую менее двенадцати миллионов жителей, в страну, где всячески старались лишить армию уважения народа, где ее, и целях устранения от государственных дел, держали в наиболее отдаленных частях монархии. В продолжение ста пятидесяти лет эта страна изнывала под властью правителей, презрение к которым было еще сильнее, чем ненависть. Финансы, в управлении которыми проявлялась такая же бездарность, как п во всем остальном, и которые вдобавок расходовались попусту, дошли до крайнего расстройства; а как можно было восстановить их в стране, где труд считается бесчестьем? В наиболее передовых провинциях население само почувствовало, что короля необходимо сменить, и обратило свои взоры на эрцгерцога Карла[5]. Как счастлива была бы Испания, если бы этот замысел осуществился! Сейчас она наслаждалась бы тем счастьем, которое всегда является плодом разумного, честного управления и внешней политики, чуждой всякого авантюризма. Как сильно отличается ее положение от того, в котором находятся подданные австрийского дома! Жозеф разделял заблуждение своего брата; он недостаточно презирал сброд, именуемый людьми. Он полагал, что дать испанцам равенство и ту меру свободы, какую они в состоянии усвоить, - значит приобрести их расположение. На деле вышло иначе: испанцы почувствовали себя оскорбленными тем, что восемьдесят тысяч солдат, которые были введены в Испанию, не принадлежали к отборным частям; в этом они усмотрели пренебрежение. С этого момента все было потеряно. В самом деле, как привлечь на свою сторону народ невежественный, фанатичный, воздержанный среди изобилия, гордящийся своими лишениями в той же мере, в какой другие гордятся своими богатствами? Испанец нимало не корыстолюбив, даже этот стимул к деятельности у него отсутствует; он бережлив, хотя вовсе не скуп; он не стремится, подобно скупцу, владеть золотом, но он не знает, на что употребить свое состояние; в своем роскошном жилище он проводит дни уныло и праздно, предаваясь горделивым мыслям. Нравы, кровь, язык, образ жизни и способы ведения войны - все в Испании напоминает Африку. Будь испанец мусульманином, он был бы совсем африканцем. В нем пылают те же страсти, он склонен к тому же уединению, к той же умеренности, столь же любит безмолвие и размышления; он жесток и великодушен, гостеприимен и беспощаден в одно и то же время. Ленивый, но неутомимый, если он уже за что-нибудь взялся, испанец, обожженный солнцем и фанатизмом, обнаруживает все черты желчного темперамента в крайнем его проявлении. К тому же испанский народ, подобно еврейскому, упорно замыкается в себе и, в силу национальных своих предрассудков, остается чужд тем народам, которыми он окружен. Все путешествия испанцев ограничивались Америкой, где они находили деспотизм еще более гнетущий, чем тот, что царит на их полуострове. Они не показываются в Европе; никогда не встретишь испанца-дезертира, испанца-художника, испанца-коммерсанта. Испанцев мало знают, и они, со своей стороны, не стремятся узнать другие народы. Но испанец обладает одним ценным качеством: он умеет восхищаться. В Байонне все были поражены тем отсутствием знаний, которое обнаружили лица, принадлежащие к испанскому двору; им ничего не было известно ни о самих французах, ни о французских делах. Своим любопытством по отношению к самым прославленным генералам французской армии они напоминали дикарей. Подобно турку, с которым он так схож по своей религии, испанец отнюдь не склонен покидать свою страну для того, чтобы идти войной на другие народы; но стоит только чужестранцу ступить на испанскую землю, как все ополчаются на него. Здесь народ не считает, как в Германии, что защищать родную землю - дело армии. В Испании так велика национальная гордость, так силен патриотизм, что даже священники проникнуты им. Добрая половина тех полководцев, что в настоящее время сражаются в Америке за свободу, вышла из священников. В этом тоже есть сходство с турками. Ни в чем, быть может, различие между Испанией и всей остальной Европой не проявляется так резко, как в нравах духовенства. Испанское духовенство пребывает постоянно в своих приходах. Добавим, что духовные лица - единственные крупные помещики, которые живут среди народа. Все остальные проживают либо в Мадриде, либо в главных городах областей; отсюда - старинное выражение, обозначающее несбыточные мечты: "строить замки в Испании". Всегда имея дело с народом, непрерывно с ним общаясь, испанское духовенство приобрело влияние, которого не могло получить дворянство, всегда находившееся в отсутствии. Испанец слушается своего священника, считая его стоящим умственно выше, чем он сам, и в то же время любит его, ибо считает равным себе в отношении любви к родине. Священники ненавидят либеральные идеи. Трудно угадать, как выйдет Испания из этого положения. Это заколдованный круг; быть может, ей суждено явить будущим поколениям полезное и необходимое зрелище самой законченной монархии[6]. Испания уже полгода была объята огнем, а Наполеон все еще думал, что благодеяния представительного строя привлекут к нему все сердца. Он знал, что испанцы больше, чем какой-либо другой народ Европы, восхищаются его подвигами. Итальянцы и испанцы, по своему природному складу чуждые всякого легкомыслия, созданные из страстей и недоверия, лучше всех других способны судить о величии тех, кто возглавляет народы. Если бы Бонапарт приказал повесить князя Мира, а Фердинанда VII отослал обратно в Испанию, дав ему с собой байоннскую конституцию и восемьдесят тысяч солдат, женив его на одной из своих племянниц и назначив французским послом умного человека, - он, несомненно, получил бы от Испании все те корабли и войска, какие она в состоянии была дать. Кто может определить, до чего дошло бы преклонение народа, у которого похвала становится славословием, а восхищение - экстазом? Не подлежит сомнению, что Наполеона соблазнил пример Людовика XIV. После того как на поле битвы под Иеной ему был брошен вызов, он решил не отстать от великого монарха. Он сменил короля у единственного народа, к которому эту меру нельзя было применить. Предостережения, которые ему делал все время г-н де Талейран, тоже сыграли немалую роль в этом. В те дни, когда Жозеф вступал в Испанию, а Наполеон как победитель возвращался в Париж, испытывая угрызения совести и верный своим ложным идеям, Испания была уже охвачена восстанием. В тот момент, когда Кастильский совет объявил созыв ополчения в триста тысяч человек, многие общины уже восстали по собственному почину. Нс было села, где не образовалась бы своя Хунта. Испания внезапно явила зрелище, подобное Франции 1793 года, когда вся страна покрылась представительными органами, обсуждавшими опасность, которой подвергалось отечество. В Севилье, Бадахосе, Овьедо восстание вспыхнуло при известии о событиях, разыгравшихся 2 мая в Мадриде. Вся Астурия возмутилась, как только узнала о смене династии. Народ начал с жестокой расправы со всеми теми, кого он в своей ярости считал сторонниками французов или недостаточно пылкими защитниками родины. Высшие сановники были казнены; это имело следствием всеобщий террор и необходимость для всех тех, кто находился у власти, беспрекословно выполнять волю народа. Террор дал Испании армию. Как только какая-либо из повстанческих армий терпела поражение, она вешала своего начальника. Испанцы были народом благочестивым и храбрым, но не одаренным военным духом. К регулярным войскам они издавна относились с неприязнью или пренебрежением. В этом они представляли полный контраст немцам. Они смотрели на эту войну как на войну религиозную, как на крестовый поход против французов. Для большинства солдат единственным отличительным знаком была красная повязка с надписью: "Vincer о morir pro patria et pro Ferdinando VII"[7]. После первой битвы между этими фанатиками и французами на полях Рио-Секко осталось двадцать семь тысяч трупов. Женщины с диким воем кидались на наших раненых и вырывали их друг у друга, чтобы умертвить самыми зверскими способами; они вонзали им в глаза ножницы или ножи и с жестокой радостью упивались зрелищем крови и предсмертных судорог[8]. Наполеон получил в Бордо известие о битве при Байлене, в которой Кастанос и Рединг принудили генерала Дюпона сложить оружие. Это была первая неудача Наполеона; она привела его в отчаяние. Ни поход в Россию, ни Ватерлоо не произвели на его гордый дух действия, хотя бы отдаленно напоминавшего то, которое возымело это поражение. Он в ярости воскликнул: "Что армия, в которой слаба дисциплина, крадет церковную утварь - это еще можно себе представить; но как можно в этом признаваться?" Минуту спустя он прибавил: "Я знаю моих французов; надо было крикнуть им: "Спасайся кто может!" Через три недели они все снова сплотились бы". Он спрашивал присутствовавших: "Разве нет в законах статьи, по которой можно было бы расстрелять всех этих подлых генералов?"