главы будет вполне достигнута, если мне удалось показать, что все это крайние средства, отчаянные меры за неимением лучших – как трезвенничество. Я не собираюсь здесь доказывать, что социализм – это яд; достаточно доказать, что это лекарство, а не вино.
Идея частной собственности – универсальной, но частной, идея семей свободных, но все же семей, домашнего очага демократического, но все же домашнего, идея «один человек, один дом» – все это остается подлинным идеалом и магнитом человечества. Мир может принять что-то более официальное и общее, менее человеческое и интимное. Но мир будет похож на женщину с разбитым сердцем, которая вступает в безлюбый брак, потому что не может вступить в брак счастливый. Социализм может стать спасением мира, но не мечтой.
Часть вторая
Империализм, или Заблуждение о человеке
I. Очарование империализма
Я долго искал название для этого раздела и признаюсь, что слово «империализм» – неуклюжая версия того, что я имею в виду. Но никакое другое слово не подходит лучше: термин «милитаризм» еще более обманчив, а «сверхчеловек» превращает в пустышку любую дискуссию, в которой появляется. Возможно, «цезаризм» было бы лучше; но мне требуется обиходное слово, и «империализм», как увидит читатель, охватывает большую часть людей и теорий, которые я собираюсь обсудить.
Небольшое затруднение с терминами усугубляется тем фактом, что я не верю в империализм и в общепринятом смысле, как в разновидность патриотических настроений, однако в Англии общепринятое понимание империализма имеет мало общего с «цезаревым империализмом», который я хотел бы обрисовать. Я не сторонник колониального идеализма Родса [88] и Киплинга, однако я не считаю, как некоторые из его противников, что это наглое творение английской грубости и жадности. Империализм, я думаю, – фикция, созданная не английской жесткостью, но английской мягкостью, в некотором смысле даже английской добротой.
Причины веры в Австралию в основном так же сентиментальны, как и самые сентиментальные причины для веры в рай. Новый Южный Уэльс буквально считается местом, где злые перестают тревожить и усталые находят отдых; то есть – раем для нечестных дядьев и от роду усталых племянников. Британская Колумбия [89] в строгом смысле слова – сказочная страна, мир, в котором волшебная и иррациональная удача сопутствует младшим сыновьям. Столь странный оптимизм насчет дальних краев – известная слабость англичан, и чтобы доказать, что это не холодность или жесткость, вполне достаточно сказать, что такое чувство горячее прочих проповедовал гигант английского сентиментализма – великий Чарльз Диккенс. Финал его романа «Дэвид Копперфильд» нереалистичен не только потому, что оптимистичен, но и потому, что это империалистический финал. Благопристойное британское счастье, задуманное для Дэвида Копперфильда и Агнес, было бы смущено постоянным присутствием безнадежной трагедии Эмили и еще более безнадежного фарса Микобера. Поэтому оба, и Эмили, и Микобер, отправлены в далекую колонию, где с ними происходят изменения без каких-либо видимых причин, за исключением климата. Трагическая женщина обретает покой, а комический мужчина становится ответственным исключительно в результате морского путешествия и первой встречи с кенгуру.
Поэтому единственное возражение против империализма в легком политическом смысле состоит для меня в том, что эта иллюзия комфорта – склонность империи, чье сердце изнемогает, подчеркнуто гордиться своими конечностями, в моих глазах ничуть не более возвышенна, чем склонность старого щеголя, потерявшего разум, все еще гордиться своими ногами. Очевидное уродство и апатию Англии империализм пытается приукрасить легендами о прекрасной юности и героических усилиях на далеких континентах и островах. Человек может сидеть среди убожества Семи Циферблатов [90] и чувствовать, что жизнь невинна и богоподобна в буше или вельде. Точно так же человек мог бы сидеть в убогом окружении Семи Циферблатов и чувствовать, что жизнь невинна и богоподобна в Брикстоне и Сурбитоне [91]. Брикстон и Сурбитон – «новые»; они расширяются; они «ближе к природе» в том смысле, что они пожирают природу милю за милей. Единственное возражение – опровержение самого факта. Молодые люди из Брикстона – не молодые гиганты. Любители Сурбитона – не сплошь языческие поэты, сладостно и сильно воспевающие весну. И жители колоний, если встретиться с ними в реальной жизни, окажутся не молодыми гигантами и не языческими поэтами. В основном это кокни [92], которые утратили последнее понимание реальных вещей, покинув пределы звучания лондонских колоколов. Редьярд Киплинг, человек настоящего, хотя и декадентского гения, окутал их вымышленным гламуром, который уже исчезает. Мистер Киплинг в точном и довольно поразительном смысле является исключением, которое подтверждает правило. Ибо у него есть воображение, хоть восточное и жестокое, но оно у него есть не потому, что он вырос в новой стране, а именно потому, что он вырос в самой что ни на есть древнейшей стране на земле. Он укоренен в прошлом – в азиатском прошлом. Он вряд ли написал бы «Брод на реке Кабул», если бы родился в Мельбурне [93].
Поэтому я говорю откровенно и без намека на уклончивость: империализм в его общепатриотических притязаниях кажется мне и слабым, и пагубным. Это попытка европейской страны создать своего рода бутафорскую Европу, над которой она может доминировать, вместо настоящей Европы, к которой она может лишь быть причастна. Это стремление окружить свою жизнь подчиненными. Идея восстановления Римской империи самостоятельно и лично для себя – мечта, которая преследовала каждую христианскую нацию в той или иной форме – и почти в любой форме становилась ловушкой. Испанцы – последовательный и консервативный народ, поэтому они попытались воплотить Империю в долгоживущих династиях. Французы – свирепый народ, поэтому они дважды создали эту Империю с помощью оружия. Англичане, прежде всего, поэтический и оптимистичный народ, и потому их Империя стала чем-то расплывчатым и все же милым, чем-то далеким и все же родным. Но мечта о могуществе в самых дальних краях все же остается слабостью, пусть и соприродной англичанам; гораздо большей слабостью, чем было золото для Испании или слава для Наполеона. Если бы нам когда-либо пришлось столкнуться с нашими настоящими братьями и соперниками, пришлось бы забыть про все эти фантазии. Не стоит мечтать о противопоставлении австралийских армий немецким, как не стоит мечтать о противопоставлении тасманской скульптуры и французской. Итак, чтобы никто не обвинял меня в сокрытии непопулярных взглядов, я объяснил, почему я не верю в империализм в общепринятом понимании. Я думаю, что он не только причиняет время от времени зло другим народам, но постоянно терзает и ослабляет мой собственный народ. И я подробно описал такой империализм,
