уже трудно дышать оттого, что он подавлял громкие вздохи.
Прячась по возможности за деревьями и постройками, они добрались до винтовой лестницы, ведшей в башню с черного хода. Здесь ничто не изменилось с той поры, как Лейб побывал тут напоследок; все его расспросы умирали, не родившись, ибо Вацлав страшно выпучивал на него глаза при каждом малейшем скрипе песка под его ногами.
А старому пирату большого труда стоило удержаться от хохота при мысли, что заори он во всю глотку, и то никого не дозовется.
Наконец они очутились у входа в бывшую келью Армина; Незмара еще раз выразительной мимикой призвал перепуганного и измученного Лейба к осторожности, после чего открыл и решетку, и дверь. Тотчас сквозняком в дверь затянуло синий занавес, раздув его наподобие паруса, причем с таким угрожающим хлопаньем, что Лейб отшатнулся.
Поздно! Незмара помог ему переступить через порог.
— Яй-вай! — во всю мочь вскрикнул бедный Лейб, очутившись перед пустотой, наполненной светом дня, зияющей на месте противоположной стены, открывая широкий вид на крыши и донося до слуха веселые отголоски шумной жизни города. — Яй-вай!
Побледнев, как мертвец, Лейб закрыл глаза и привалился к стене позади себя. Его полураскрытые губы испускали какое-то детское скуление, которого по-настоящему испугался теперь уже Незмара.
Нечленораздельные, гундосые, дрожащие вопли Лейба не прекращались, его растопыренные пальцы шарили по стене вслепую — глаз он так и не открыл. И на каждую попытку Незмары дотронуться до него Лейб отвечал взмахом руки и криком:
— Ях вер шрайн! [159]
Шуточка-то вышла несколько сильнее, чем ожидал Незмара, и он долго не мог сообразить, как теперь вывести отсюда Лейба. Но тут пальцы еврея нащупали дверной косяк — и никакая ласка или ящерица не исчезает так мгновенно, как исчез Лейб! Слышен был только грохот его грубых башмаков, когда он опрометью ринулся вниз по лестнице.
Мокрого, как мышь, трясущегося всем телом, догнал его Незмара уже далеко от рухнувшей башни; Лейб озирал ее издалека, вне себя от ужаса. Но вот по лицу его распространилось несказанно блаженное выражение, и он, раскинув руки, вскричал:
— Готт др герехте, гелойбт зай дайн наме! [160]
Видимо, он благодарил бога за спасение от ужасов и опасностей, только что им пережитых. Он уже догадался, что случилось.
Затем с уст его сорвался вопрос, и Незмара понял, что он осведомляется о пане Фрее. Собрав все свое знание немецкого языка, Вацлав промолвил:
— Дерзауфт, конц унд кор, торт унтн ин воср! [161]
— Нохмальс зай гелойбт дайн наме! [162] — страстно воскликнул Лейб, подняв голову к небесам; но выражение необузданной радости внезапно погасло, он с изумлением оглянулся на Незмару и произнес глухо, с сильным нажимом:
— Э гшайтер манн вор эр [163].
И из глаз еврея покатились слезы, крупные, как горошины. Искренне и безутешно рыдая, дошел он до железных ворот, через которые Незмара выпустил его на улицу. Тут Лейб утер слезы ладонью, поскольку платка не имел, и совершил неслыханное — подарил Незмару монету в одну крону, после чего удалился не спеша, ибо скрываться уже не было причины. Между ними ни слова больше не было сказано о катастрофе, о ее причине, о фирме или о чем-либо подобном — и ни тот, ни другой этому не удивились.
Незмара смотрел вслед Блюмендуфту, пока тот не скрылся из виду. И, возвращаясь восвояси, подумал: «Если его слезы были по пану Армину, то это единственные, пролитые по нему!»
Но чего он не мог понять, так это почему Лейб благодарил бога за смерть Армина и при этом безутешно плакал над ним...
(1916)
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ЛЕМАНИНСКИЙ
Перевод А. Севастьяновой
За «столом философов», как прозвали компанию завсегдатаев трактира «Н‑ская беседа», никогда не игравшую в карты, разгорелся, по обыкновению, бурный спор.
— А я уверяю, что сам институт смертной казни есть несправедливость, которую человечество вершит себе же во вред! — кричал Лепарж, вечный нештатный профессор, постукивая пешкой по шахматной доске, точно желая припечатать каждое свое слово.
— Это всего лишь красивые слова, не более, — возразил его постоянный партнер по шахматам, с которым они только что закончили очередную партию и мнение коего, как правило, оказывалось противным мнению Лепаржа.
Практиковал он в городе и на фабрике и был последним отпрыском местной династии лекарей, родоначальники которой, вероятно, обыкновенные цирюльники, испокон веку заполоняли городское кладбище.
— Вот если б вам довелось видеть столько смертей, как мне, столько невинно загубленных душ, просто из-за людской корысти...
Спор с переменным успехом длился, пожалуй, уже более получаса, и посетители «Беседы» склонялись то на одну, то на другую сторону. Профессор Лепарж упрямо твердил, что человеческое общество не имеет никакого права к одному совершенному убийству, или даже к нескольким, присовокуплять еще одно, казня преступника; он отстаивал свою максималистскую позицию резко, почти оскорбительно для противника. Д‑р Штепка, напротив, сохраняя спокойствие, утверждал обратное, а именно: жизнь одного индивидуума не представляет никакой ценности; в случае же если действия его угрожают жизни других, то от него попросту следует избавиться или даже в интересах общества истребить весь род убийцы, ибо склонность к кровавым преступлениям передается по наследству.
Присутствующие с интересом ждали развязки, понимая, что д‑р Штепка умышленно столь категоричен в суждениях, дабы спровоцировать раздраженного Лепаржа на еще более абсурдные аргументы и логические несуразицы к вящему удовольствию собравшихся. Лепарж в конце концов рискнул заявить, что вообще не существует категории вины, а следовательно, не может быть и никакого наказания; значит, преступление — это попросту несчастный случай и ничего более.
И тут произошло непредвиденное. С дальнего конца стола, где изо дня в день сиживал бывший владелец аптеки, которой вот уже лет двадцать управлял его сын, с треском щелкнувшей розги упала подшивка газет, и за ней все увидели старое пергаментное лицо аптекаря и его глаза, увеличенные толстыми стеклами очков. Обычно он никогда не вмешивался в разговоры, которые велись в «Беседе», и, пожалуй, был единственным, кто читал в трактире газеты. А если же ему случалось увлечься спором, то всегда говорил по существу. При первом же его слове все умолкли и приготовились слушать.
— Когда моему отцу перевалило за пятьдесят,
