скоро выборы. Они надеются, что снова пройдут, но, по- моему, это еще большой вопрос; я думаю, они знают, что им нельзя рисковать. Я бы не удивился, если бы узнал, что Фред — сынок кого–нибудь из этой братии.
— Премьер–министра или вроде того, да? В кабинете есть кто–нибудь по имени Блейк?
— Ну, Фред такой же Блейк, как я. Да уж один из министров, не меньше, и Фред его сын или племянник; и чтобы он
там ни натворил, коли это выплывет наружу, папаша или дядюшка потеряет свой пост, и я думаю, они решили убрать его подальше с глаз на какое–то время.
— Да кокнул кого–нибудь, если хотите знать мое мнение.
— Он еще совсем мальчик.
— Достаточно взрослый, чтобы его повесить.
Глава двенадцатая
— Это еще что?! — воскликнул шкипер. — Сюда идет шлюпка.
У него действительно был острый слух — доктор Сондерс ничего не слышал. Капитан уставился в темноту. Он положил руку доктору на плечо и, бесшумно поднявшись, скользнул в каюту. Через минуту снова вышел, и доктор увидел у него револьвер.
— Береженого Бог бережет, — сказал Николс.
Теперь уже и доктор мог различить отдаленное поскрипывание весел в ржавых уключинах.
— Шлюпка со шхуны, — сказал он.
— Это я и сам знаю. А вот чего не знаю — зачем мы им? Для визита поздновато.
Они замолчали, прислушиваясь к приближающимся звукам. Плеск воды под веслами сделался громче, и вот уже стали видны туманные очертания лодки — небольшое черное пятно на фоне темного моря.
— Эй, на лодке! — внезапно крикнул Николс.
— Это вы, капитан? — донесся по воде голос.
— Да. Чего вам надо?
Он стоял у планшира с револьвером в свободно повисшей руке. Лодка подошла ближе.
— Погодите, пока я поднимусь, — сказал австралиец.
— Не ранний час, а? — заметил Николс.
Австралиец приказал матросу сушить весла.
— Разбудите доктора, ладно? Очень уж мне не нравится мой япошка. Похоже, он отдает концы.
— Доктор на палубе. Подгребайте сюда.
Шлюпка подошла вплотную, и капитан Николс, перегнувшись через борт, убедился, что, кроме австралийца, там один негр–матрос.
— Хотите, чтобы я с вами поехал? — спросил Сондерс.
— Жаль вас беспокоить, док, но мне кажется, он очень плох. — Я сейчас. Подождите, только захвачу сумку.
Доктор Сондерс неуклюже спустился по трапу и взял сумку, в которой держал все необходимое для неотложной помощи. Перелез через борт в шлюпку. Матрос стал быстро работать веслами.
— Вы знаете, что это такое, — сказал австралиец, — хорошие ловцы нарасхват, во всяком случае, японцы, а только их и стоит держать. Сейчас в Арусе ни одного свободного не сыщешь, и, если я своего потеряю, моя песенка спета, это начисто выбьет меня из седла. Мне придется идти в Йокагаму и, кто знает, возможно, болтаться там с месяц, а то и больше, пока я кого–нибудь раздобуду.
Японец лежал в матросском кубрике на одной из нижних коек. В жарком воздухе висело зловоние. Два черных матроса спали; один из них, повернувшись на спину, громко храпел. Третий матрос, сидя на корточках возле больного, смотрел на него ничего не выражающим взглядом. Тускло светил под потолком фонарь. У японца уже наступил коллапс. Он был в сознании, но, когда доктор подошел к нему, выражение его угольно–черных азиатских глаз никак не изменилось. Казалось, они глядят в Вечность и ничто преходящее не может их отвлечь. Доктор пощупал пульс, потрогал холодный и потный лоб. Сделал подкожное вливание. Он стоял у койки и задумчиво глядел на распростертое тело.
— Поднимемся наверх, глотнем чистого воздуха, — сказал он немного погодя. — Велите матросу позвать меня, если будет какая–нибудь перемена.
— Ну, что он, кончается? — спросил австралиец, когда они вышли на палубу.
— Похоже на то.
— Черт, ну и не везет же мне!
Доктор сочувственно поцокал. Австралиец предложил ему сесть. Стояла мертвая тишина. Далекие звезды смотрелись в спокойную воду. Мужчины молчали… Говорят, если очень во что–то верить, это сбывается. Для японца, который лежал там, внизу, и умирал, не чувствуя боли, это был не конец, он лишь переворачивал новую страницу. Он знал, что просто переходит из одной формы бытия в другую для него это было так же бесспорно, как то, что скоро начнется рассвет. Действие кармы [21] — результат наших поступков в этой, как и во всех предыдущих жизнях, — не прекратится с его смертью. Кто знает, возможно, единственное чувство, которое еще тлеет в этом измученном теле, это любопытство, тревожное или радостное желание знать, в кого он будет перевоплощен. Доктор Сондерс задремал. Его разбудил матрос, коснувшийся его плеча:
— Идите скорее.
Занималась заря. День еще не начался, но звезды притухли, небо было призрачным. Доктор спустился вниз. Японец быстро угасал. Глаза его все еще были открыты, но пульс не прощупывался, тело заледенело. Внезапно раздался предсмертный хрип, не громкий, словно он просил прощения за то, что их обеспокоил, как это вообще в обычае у японцев, — и человек умер. Спящие матросы проснулись, один сел на койке, свесив голые черные ноги, другой, точно желая отгородиться от того, что происходит, скорчился на полу спиной к умирающему и обхватил голову руками.
Когда доктор вернулся на палубу и сообщил обо всем капитану, тот пожал плечами.
— Дохляки они, эти япошки, — сказал он.
Заря разгоралась; первые лучи солнца расцвечивали гладь воды холодными неясными красками.
— Ну что ж, пора возвращаться на «Фентон», — сказал доктор. — Я знаю, что капитан хотел поднять паруса, как только рассветет.
— Вы бы лучше сперва позавтракали. Вы, верно, изрядно проголодались?
— От чашки чаю не откажусь.
— Знаете что? У меня есть немного яиц. Я придерживал их для япошки, но ему они больше не нужны. Давайте сделаем яичницу с беконом.
Он позвал кока.
— С удовольствием съем яичницу с беконом, — сказал он, потирая руки. — Яйца должны быть еще свежие.
Вскоре кок принес им яичницу прямо с огня, а с ней — чай и галеты.
— Неплохо пахнет, — сказал австралиец. — Чудно, знаете; мне никогда не приедается яичница с беконом. Когда я дома, я ем ее каждый день. Иногда жена делает мне что–нибудь другое ради разнообразия, но для меня ничто не может сравниться с яичницей.
Когда негр отвозил доктора Сондерса обратно на «Фентон», тому пришло в голову, что смерть — еще более чудная вещь, чем пристрастие капитана шхуны к яичнице с беконом. Плоское море мерцало, как вороненая сталь. Его бледные пастельные краски напоминали о будуарах маркиз восемнадцатого века. Доктору казалось очень странным, что люди умирают. Было что–то нелепое в
