пришлось бы снова лезть по пояс в воду... С тех пор я здесь и осел и рассчитываю прожить тут до самой смерти...
— От души желаю вам этого и надеюсь, до самой смерти вы будете счастливы, — сказал я доктору и, не одолев искушения, спросил: — А что же, тень Юленьки с пятью ямочками на лице так ни разу и не потревожила вашего счастья?
— Бога ради! — отступил доктор во тьму. — Ведь я целых полдня только и говорю что о ней лишь затем, чтобы вы сказали свое слово и освободили меня от ее тени!
— Вот уж не знаю, дано ли мне это... — возразил я, помолчав, ибо последнее слово в деле, где я был высшим судией, надлежало взвесить очень тщательно...
Вдруг я почувствовал неодолимое желание встать на защиту отвергнутой, несчастной Юлии Занятой и без всяких околичностей выпалил:
— Если бы в роковой день Юлией не овладел Индржих, вы сделали бы это в тот же вечер, любезный доктор! Но этого не произошло, о чем вы будете сожалеть до самой смерти, ибо именно такова была конечная цель вашего «психофизического эксперимента»! Ну, пора и честь знать... Прощайте!
Ни звука не проронил в ответ доктор Слаба! Схватив мосток за перильца, он молча перекинул его через речку в такой ярости, что только лебедка взвыла.
Мой собеседник, безусловно, признал правоту моих слов, ибо не только руки мне не подал, но и на прощанье мое ответил не сразу.
Я молча перешел по мостку на другую сторону и только тогда услышал вслед:
— Прощайте!
Мосток заскрипел, но медленно, степенно.
Меж низкими откосами над речным руслом быстро поднималась полная луна — ясная, лишенная фантастического ореола и вовсе не кажущаяся огромной, как обычно в облаках тумана, заволакивающих восток.
Когда я по пути к своему охотничьему домику поднялся на вершину горы, луна прочно заняла свое место, но ветер никак не успокаивался, хоть и вымел с неба клочья облаков все до единого, точно не желал оставлять на ее лике ни одной мечтательной черточки; трезвым взглядом окидывала луна остроконечный лес, стройными рядами тянувшийся к острову доктора Слабы.
Я остановился передохнуть.
В тот вечер мне явно недоставало романтики — не иначе как откровенный, подробный рассказ доктора безжалостно развеял ее. А ведь как романтично я был настроен в полдень, спускаясь вниз!
Мне было чего-то безумно жаль... Не чего-то, а кого-то, как ни странно, довольно быстро понял я: Юленьку Занятую, тень, застилающую доктору Слабе его нынешнее счастье...
В этот миг в долину словно упала и застыла светящаяся капля: далеко внизу, в конце прямой лесной тропинки вспыхнул огонек, обозначив строгий прямоугольник окна.
Это у доктора Слабы... Что-то поделывает он сейчас? Кухня после ужина, наверное, уже опустела, и он сидит в кабинете один или со своей Маркетой, говорящей по-чешски, как все местные немки, с характерной певучей интонацией, заимствованной из немецкого языка, даже если чешский освоили вполне бегло, а о немецком уже и думать забыли... Здесь частенько такое случается.
А может, он в одиночестве раздумывает над тем, что я сказал ему на прощанье?
Впрочем, могу ли я быть уверенным, что открыл ему глаза на нечто абсолютно неведомое?
В лучшем случае я дал понять, что знаю его тайну, которую он, возможно, тщательно скрывает от себя самого, отрицая даже возможность моего предположения.
Чем дальше, тем азартнее защищал я мысленно бедную Юленьку, сравнивая ее со счастливицей Маркетой, хотя история Маркеты была куда как романтичнее и казалась просто райской идиллией.
Долго простоял я наверху, не в силах оторваться от светящегося там, внизу, прямоугольника; мне хотелось дойти до самой сути истории, рассказанной доктором.
Кто знает, не отдает ли он в сокровенной глубине своей души предпочтение мертвой, а не живой? Почему он так пространно говорил о Юлии и так скупо — о Маркете?
О, я хорошо знаю, что он жаждал услышать от меня: «Успокойтесь, доктор, вы ни в чем не виновны!» Недаром он пытался внушить мне мысль о «просчетах ума», делая вид, будто сведение вины к «ошибке интеллекта» и было бы для него наивысшим осуждением!
Как же я радовался, что не попался на эту удочку! Тень Юлии Занятой не должна исчезнуть с островного рая доктора Слабы! Это было бы жестокой несправедливостью по отношению к ней — пусть бедняжка получит хоть малое удовлетворение, даже если ей уже не суждено узнать об этом...
Я все стоял, зачарованный огоньком в окне доктора Слабы, и чувствовал, что не во всем справедлив к нему, что необходимо и ему найти какое-то оправдание, какое-нибудь смягчающее вину обстоятельство.
И оно не замедлило озарить меня.
Не поступлюсь ни честью, ни совестью, назвав его: это физическая ущербность доктора, его pes varus. Ведь недаром же он столько раз упоминал о ней в своем рассказе, идя на определенное самоуничижение!
Дважды он решился на самобичевание: когда упомянул о метком прозвище, брошенном ему в лицо Юленькой, и когда описывал свою первую встречу с Индржихом.
В самом деле — как, бывает, читаем мы между строк, так полезно порой слышать между слов...
Потянув еще немного за пойманную мною нить, я завязал на ее конце последний узелок.
Только для того, чтобы испытать Юленьку до конца, задумал он свой роковой эксперимент с красавцем Индржихом, лишь потому бежал от Маркеты, прежде чем принять дар ее любви!
И мне открылась причина несомненного злорадства доктора, когда он рассказывал о физическом увечье Индржиха, которого сам же озолотил. Месть ревнивца — вот что стояло за его словами!
Только я пришел к этому выводу, как огонек внизу, в окне доктора Слабы, потух и тотчас засветился снова — будто подмигнул, подтвердив правильность догадки.
Кто-то прошел между лампой и окном, не иначе как сам Слаба.
И снова, и еще раз...
Прихрамывая, расхаживал он по своей комнате взад и вперед там, далеко внизу, и можно было сосчитать, сколько шагов он сделает, прежде чем снова заслонит свет — даже на таком расстоянии было видно, с какой стороны он подходит к нему.
И мне принадлежала немалая заслуга в том, что именно такие картины разворачивались передо мной на сцене жизни.
Он ходит, он раздумывает... Есть о чем!
Больше я с доктором Слабой не
