720
кадию. А деньги на первое издание книги предоставила Анаис Нин.
Ожидая выхода книги, Кахане предложил мне написать небольшую монографию о Д. Г. Лоуренсе. Я никогда не собирался писать подобную книгу, хотя очень интересовался творчеством Лоуренса. Идея Кахане заключалась в том, что моя вторая книга должна носить другой характер, должна некоторым образом создать мне репутацию литературного деятеля. Я решительно возражал. Тогда он сказал: "Ну, вы же, безусловно, можете написать сотню страниц о Лоуренсе, вашем любимце, не правда ли?" Я неохотно согласился. И засел за исследовательскую работу. На основе объемистых конспектов написал 800 страниц и бросил эту затею. Я не смог закончить работу. Основательно запутался.
Думаю, что даже тогда я чувствовал, что у Лоуренса и у меня совершенно разный подход к жизни. Мне казалось, что Лоуренс придает сексу слишком большое значение. Во всяком случае, это скромное поручение написать страниц сто было дано мне на погибель. Я никогда не помышлял о прогулке по лабиринту, из которого не выбраться. Я был настолько поглощен идеями Лоуренса, что уже не различал, где мои мысли и где его. Я убедился, что он, как и я, полон противоречий. Как одержимый, я что-то записывал дни и ночи напролет. Не расставался со своим блокнотом. А в ресторане писал на бумажной скатерти.
До этого случая со мной никогда не происходило ничего подобного, после -такое случалось редко. Этот прецедент помог мне узнать кое-что о себе самом. С одной стороны, я писатель, а с другой -- человек, наэлектризованный идеями, -и потому терплю фиаско. Работу над Лоуренсом я оборвал на утверждении, прямо противоположном тому, что говорил вначале. Я совершенно запутался, несмотря на то, что написал несколько абсолютно законченных глав. Сомневаюсь, что когда-либо снова возьмусь писать о чьем-либо жизненном пути и творчестве.
Секс я считаю таким же естественным явлением, как появление на свет или смерть. Не думаю, что это тема для особого обсуждения. Это важная сторона жизни -- ее неотъемлемая часть, если хотите, но не понимаю, зачем придавать ей столь большое значение. Тем не менее Лоуренс возвел секс в культ. Он уделял ему особое внимание. Мне кажется, подспудно он имел в виду два возможных пути спасения от действительности: уход в религию или само
721
забвенное занятие любовью. Что ж, я не считаю секс освобождающей силой. По-моему, Лоуренс придавал этому сверхъестественное значение. Мне понятна его позиция, это был своего рода бунт против морали его времени, но он зашел слишком далеко: проповедовал секс и создавал его приверженцев, что превращало его в посмешище. Он никогда не ладил со своими последователями и, вероятно, в душе от них отрекался.
Если бы когда-нибудь Лоуренс прочитал мои книги, он, наверное, был бы возмущен тем, как я пишу, как описываю сексуальные отношения. Он никогда не употребил бы тех выражений, которые встречаются в моих книгах. Сегодня его произведения кажутся просто невинными детскими забавами. Он никогда не прибегал к ругательствам. В нем чувствовалось нечто пуританское. Возможно это присуще и мне. Я не щеголяю бранной лексикой без необходимости. Это хорошо вовремя и к месту. И должно создавать определенное настроение. Я не сыплю словами из четырех букв по поводу и без повода, как водитель грузовика. Интеллигенты склонны употреблять такого рода выражения для красного словца. Я их за это презираю.
По сути говоря, я не знаю, почему люди поступают так или иначе. Не думаю, что человек делает что-то умышленно или по очевидным причинам. Мотивы наших поступков много глубже, чем нам кажется, и гораздо более темны.
Джун приезжала два-три раза, с промежутками, на несколько недель. Мы по-прежнему были женаты, когда я жил в Клиши. Это было в году 1933 или 1934. В 1934 -- я переехал в Виллу Сера; в день моего переезда вышла моя книга "Тропик Рака". К этому времени Джун уже от меня ушла.
Там все казалось намного проще. Здесь, в Калифорнии, расстояние -- важный фактор. Даже прислуга позволяет себе иметь машину. Там же, в Париже, никто из моих знакомых не был владельцем автомобиля. Проехаться в такси -- даже это было событием. Совсем другой была окружающая атмосфера. Никто не страдал от отчуждения или отсутствия общения. Мы всегда поддерживали связь друг с другом. Я был эмигрантом в чужой стране, где ощущал себя необычайно свободным.
В Париже я чаще всего общался с Майклом Фрэнкелем, с ним мы вели замечательные беседы. С ним же написали "Письма о "Гамлете". В первое время он ненадолго приютил меня. Фрэнкель был коммерсантом в полном смысле
722
этого слова. Играл на фондовой бирже и сколотил целое состояние на продаже книг.
Он был писателем и поэтом. Человеком с богатым воображением и блестящей памятью. Во многих отношениях мы были созданы друг для друга, особенно, когда дело доходило до разговоров. Он сдавал мне квартиру, в которой я жил в Париже последние четыре года. Сам жил внизу, на цокольном этаже. По утрам часто будил меня к завтраку. Я готовил завтрак (он ни черта не умел делать), и мы затевали беседу. Потом я кормил его ланчем и ужином! Он мог просидеть у меня до ночи. Не говоря уж об этих изнурительных разговорах.
Он обожал беседовать на тему смерти. Он написал книгу "Смерть-ублюдок". По его мнению, мы должны пережить все и все преодолеть. Должны пройти по туннелю, чтобы выйти на свет. Он утверждал, что единственной реальной смертью является смерть-при-жизни, отнюдь не телесный конец. Он был метафизиком и логиком. Иудейским племянником Шекспира, с острым как бритва умом раввина.
А как мы ссорились! Именно ссорились. Книга "Гамлет" представляла собой непрерывную дискуссию, растянувшуюся почти на тысячу страниц. Он принадлежал к типу людей, которые верят в силу убеждения. Что касается меня, я ему подыгрывал. От меня требовалось одно -- разжигать страсти. Я наслаждался беседой ради беседы, будь что будет. Фрэнкелю всегда хотелось удостовериться, что я его понимаю: "Вы согласны со мной? Вам это понятно?" И так далее. Он вел себя как мэтр.
Мы общались целых пять лет. Потом он уехал из Франции в Америку, там он и умер. Назревала война и каждый год люди думали, что на следующий она разразится. Так продолжалось около пяти лет. Каждый год новый поток беженцев устремлялся в Америку в страхе, что вот-вот грянет война.
Антонен Арто -- удивительная личность того времени -- был уже совсем сумасшедшим, когда я впервые его увидел. Мы с приятелями сидели на террасе "Купола", я -- спиной к тротуару. Хохотали над чьей-то шуткой. Вдруг чувствую сильный удар по лопаткам. Оборачиваюсь -- это Арто. Он решил, что мы смеемся над ним.
Я был довольно близко знаком с Леже. Не помню, как мы познакомились, но запомнилось, что в своей нью-йоркской квартире он несколько раз угощал меня ужином во
723
время оккупации. Эйба Раттнера я впервые встретил в Париже, но не помню при каких обстоятельствах. Мы стали близкими друзьями. Я считаю его великим художником. Знал сына Матисса Пьера: он открыл в Нью-Йорке картинную галерею, но никогда не встречался со стариком. Много позже, на Майорке, у меня произошла короткая встреча с Миро. А потом в моей жизни появился Сутин, живший в доме справа от меня на Вилле Сера. К этому времени он покончил с богемным образом жизни. Страдал болезнью желудка и печени и еще кучей всяких болячек и жил затворником. Время от времени я заходил к нему одолжить нож с вилкой или соль с перцем. Иногда он поднимался ко мне, когда у меня собиралась компания. Он был помешан на Рембрандте, которого боготворил.
На самом деле я никогда не собирался жить в Париже. В 1930 году я уехал из Нью-Йорка с намерением отправиться в Испанию, но доехал до нее лишь много лет спустя. Нет, у меня и в мыслях не было жить в Париже. Я побывал там двумя годами раньше, и меня это не очень впечатлило. Думаю, в каком бы городе вы ни жили, если вы претерпеваете глубокие лишения и не в состоянии что-либо изменить, то учитесь тому, как примириться с ситуацией. А потом открываете для себя удивительные особенности этого города. Так и я среди нищеты и страданий действительно открыл для себя Париж, истинный французский характер и еще много всего, о чем неизменно вспоминаю с благодарностью.
Некоторые люди с трудом понимают, как можно наслаждаться жизнью без гроша за душой. Тем не менее, думаю, что это самый значительный факт моей биографии, когда я остался один, безо всякой поддержки, когда помощи ждать неоткуда. Приходится каждый день обеспечивать себя, изо дня в день учиться жизни. Разумеется, ты страдаешь и чувствуешь себя обездоленным, но это так интересно и так тебя захватывает, что ты полон жизненных сил. Живешь инстинктами на уровне животного. Таким сверхцивилизованным людям, как мы, очень полезно побывать в роли хищной птицы или зверя, каждый раз с жадностью набрасывающихся на еду, просящих милостыню, то и дело унижаемых подачками, которыми поманят да и бросят. Каждый день надеешься на чудо.
