к слободе. Завазелка все ж таки знала, как подобает вести себя порядочной жене, если муж у нее попал в такую беду. Ее стенания учинили переполох, женщины повысыпали навстречу, выказывая участие, так что ей приходилось останавливаться у каждого дома, снова и снова, заламывая руки, делиться горем, разражаясь под конец хриплым плачем.
Она добралась домой гораздо позже пса — позабытый, тот сам доволок тележку ко двору.
Однако рыдания ее были искренними, и удостоверяли это ручьи слез, сочившиеся меж пальцев, как вода меж плохо подогнанных бревен на мельничной запруде. Она сидела на опрокинутой тележке, и Коштял не смог бы ее утешить, даже если бы захотел.
Он, правда, ограничился сочувственным жестом, сказав лишь: «На все воля божья!» (на случай, если сквозь штакетник за ними наблюдают); разведя руками, хлопнул себя по бокам и пошел работать.
Если дело сложится так, как он надеется, все это будет его хозяйством. И он поливал, поливал, и сам обливаясь потом, а земля пила сегодня и никак не могла напиться. Он закончил, когда прохладный вечер уже затенял сад и можно было не опасаться, что снова все высохнет; пора идти ужинать, человек он или кто?
Но Мариша сидела на пороге, все еще предаваясь отчаянию на виду у всех, кто мог случаем пройти мимо забора.
— Слышь, Мариша, ты ж сама сказывала, коли не буде тому какого конца, то висеть тебе на той самой постромке, что с моей шеи наверху сняла! Чего товда убиваисси, будто с ума скинулась?
Мариша перестала стенать, отняла платок от черных как ночь, уже сухих глаз, словно шоры с них сняла, и зашныряла опасливым взглядом по улице за забором. Потом проговорила:
— У «Сестер Милосердных» сказали, что до утра не дотянет.
Она встала, вздохнув громко, со стоном, так что напротив наверняка услышали. Вошла в кухню и приступила к своим домашним обязанностям.
Как только они оказались за порогом, она обернулась и сообщила серьезную новость:
— В городе поговаривают, ты, Флориш, в том виноват!
— Погоди, счас расскажу тебе, как оно все вышло!
— И слышать ничего не хочу, а если люди правду бают, я тебе знать не желаю, лучше утоплюся!
— Послушай, Мариша...
— Не трожь! — завопила она так дико, что он не мешкая попятился к двери. Но последнее слово осталось за ним:
— Неча тебе топиться, свяжу-ко я завтре с утра свои пожитки да и пойду куда глаза глядят!
А спустя полчаса он услышал скрип чердачной лестницы, шаги приблизились к каморке и стихли.
Через минуту к нему вошла Мариша.
— Боязно мне там одной-то...
— Ты бы побрился оннако, — как-то октябрьским утром сказал Коштял Завазелу. — Вот те бритва, мыло, ремень, давай скорее, пока вода не остыла.
И сложил ему все это на подоконник у кровати, на которой Завазел вот уже месяц старался сделать то, чего ему не удалось в больнице — умереть. Теперь он лежал дома, из больницы его вернули жене как неизлечимо больного. Но перед тем абсолютно точно установили, какие из позвонков у него повреждены, и еще точнее — насколько глубоко проник в тело металлический корпус разбитой фары; с не меньшей долей уверенности был предсказан безнадежный исход с утешительным выводом: чем скорее смерть освободит калеку от мучений, тем лучше для него.
Да и сам Завазел был того же мнения, и не проходило ни дня, ни часа, чтоб он не говорил об этом, и с такой надеждой и тоской, что не оставалось сомнений — он считает божьим упущением такую жизнь, когда нет даже возможности корчиться от боли, когда самое большое благодеяние, какое только можно ему теперь оказать, — это перевернуть с боку на бок, а оно целиком зависит от Коштяла и его сильных рук.
Размышляя о своих муках, о том, перетерпит ли он эту боль, прежде чем она его доконает, Завазел приходил к выводу, что ему все-таки будет лучше на другом боку, и принимался кричать до тех пор, пока Коштял в огороде его не услышит.
Коштял приходил, брал его, словно дитя, под голову и под коленки и с величайшей осторожностью, чуть ли не с нежностью, перекладывал свою стенающую жертву на другой бок, чтобы часа через два оказать ему эту услугу снова.
Жертва? Да какая же жертва?
Следственной комиссии, навестившей его еще в лазарете, Завазел заявил, что Коштял в его несчастье нисколько не повинен, а виноват он сам, потому как в тот момент крепко о чем-то задумался. На вопрос «О чем?» ответил, что это неважно, что Коштял в последнюю минуту пытался вывести его из задумчивости, но было уже поздно.
Верил ли в это сам Завазел, кто его знает, зато Коштял в конце концов поверил. Ему не приходило в голову, что Завазел отвечал бы иначе, не будь того происшествия в роще.
Все трое были донельзя изнурены ожиданием смерти, которая все не шла, и уже не озадачивались ни тем, что случилось, ни тем, что еще будет.
В душу друг другу они не заглядывали, и никто не мог знать, о чем думает Завазел, у которого будущее стояло, можно сказать, перед глазами всякий раз, как Мариша, вернувшись из города, оказывала ему те услуги, какие Коштялу были несподручны.
И кто ведает, что бы могло произойти, когда Мариша хлопотала над ним со своим прибыльным животом, кабы ему удалось хоть ногой пошевельнуть...
Все вместе, и каждый в отдельности, и один через другого терпели муки адские, но надобно признать, что сиделки Завазеловы обращались с ним, несмотря на все причиняемые его состоянием неудобства, с ангельским терпением.
Больше так продолжаться не могло, а все же продолжалось, хотя всем, особенно Завазелу, было ясно, что дело его конченое, зажился он тут, что Коштял стал уже хозяином и на огороде, и в доме, а скоро станет и «папашей».
У каждого были свои соображения, как это дело поправить, особенно же Коштял — да и Мариша — считал, что так дальше не пойдет. Все попытки снова поместить больного в лазарет кончились ничем, поскольку неизлечимых туда не принимали.
Ко всему прочему туго стало с деньгами, как-никак дважды на неделе заявлялись доктор с санитаром на перевязку! А когда Мариша пошла с книжкой, которую на всякий случай от Коштяла утаила, в
