голубки. Отрадно было видеть такое счастие. И по отношению ко мне прекрасная Летиция была более дружественна, чем когда-либо. Ты можешь, конечно, представить себе, любезный Мурр, я вел себя со свойственной мне галантерейностью. Кто мог подозревать о буре, нависнувшей надо мной. Мне было бы очень трудно подробно сообщить, а тебе было бы обременительно выслушать рассказ о всех коварствах, затеянных моими врагами с целью погубить меня. Ограничусь поэтому немногими штрихами: они обрисуют перед тобой бедственное мое положение. Профессор имел привычку во время обеда ставить мне в углу столовой обычную порцию супа, зелени и мяса. Я ел так аккуратно, так опрятно, что не оставлял ни малейшего пятнышка на паркетном полу. Неудивительно, я пришел в ужас, когда однажды обеденная моя чашка, как только я к ней приблизился, рассыпалась на несколько кусков и все мое кушанье разлилось по полу. Профессор разразился гневными бранными словами, и хотя профессорша старалась извинить меня, тем не менее лицо ее выражало искреннейшую досаду. Профессорша сказала, что, так как пятна нельзя будет совершенно смыть, испорченное место можно будет как-ни-будь подчистить, вставив новый квадрат. Между тем профессор терпеть не мог подобных ремонтов, он уже слышал заранее звуки рубанка и молотка: таким образом, любезные оправдания профессорши только заставили ее супруга сильнее почувствовать мою мнимую вину и прибавить к бранным словам две-три хороших оплеухи. Вполне сознавая свою невинность, я стоял совершенно обескураженный, не зная, что подумать, что сказать. Однако, когда та же самая история повторилась еще раз и еще раз, я понял, в чем дело. Мне ставили разбитое блюдо, распадавшееся на сотню кусков при малейшем прикосновении. Я был лишен позволения входить в комнаты и стал получать пропитание от кухарки, но в таком жалком, скудном количестве, что никогда не мог отделаться от гнетущего чувства голода и должен был поневоле стараться стянуть то кусок хлеба, то какую-нибудь кость. Каждый раз из-за этого поднимался гвалт, и меня упрекали в своекорыстном воровстве, между тем как дело шло об удовлетворении настоятельной естественной потребности. Положение мое ухудшалось все более и более. Наконец, кухарка с громкими жалобами заявила, что у нее из кухни пропала великолепная баранья нога и что, вероятно, я украл ее. Это было сообщено профессору, как факт серьезной хозяйственной важности. Профессор заявил, что доселе он не замечал во мне никаких воровских наклонностей, по его мнению, у меня совсем не развит орган воровства. Невероятно также, чтобы я съел целую часть баранины, не оставив никаких следов. Произвели обыск и под моей кроватью нашли остатки съеденной баранины! Мурр, положа лапу на сердце, клянусь тебе, что мне и в голову не приходило красть жаркое. Но к чему могли служить все уверения в моей невинности, когда доказательства говорили против меня! Профессор, принявши сперва мою сторону и разочаровавшись в своем хорошем обо мне мнении, исполнился тем большей свирепостью. На меня посыпался град побоев. И после этого профессор не переставал выказывать по отношению ко мне неприязнь. Профессорша, напротив, выказывала очень дружеские чувства, гладила меня по спине (чего раньше никогда не было) и даже давала мне время от времени хороший кусок жаркого. Мог ли я предполагать, что все это было только наглым лицемерием. Однако скоро все вышло наружу. Двери в столовую были отворены, у меня было пусто в желудке и с самым прискорбным видом бросал я взоры в столовую, вспоминая о добром старом времени, когда я не тщетно взирал с мольбой на профессора, когда я не тщетно вдыхал в себя сладкий аромат жаркого.
– Понто, Понто! – воскликнула профессорша, протягивая мне лакомый кусочек, который она изящно держала между большим и указательным пальцами.
Объятый энтузиазмом встревоженного аппетита, я, быть может, схватил кусок со стремительностью несколько большей, чем это следовало, но я не укусил изящную лилейную ручку, клянусь тебе, добрейший Мурр. Однако профессорша громко воскликнула «Злая собака!» и, как бы лишившись чувств, откинулась вглубь кресла. На ее пальце, к крайнему моему ужасу, я заметил две капли крови. Профессор пришел в бешенство: он бил меня и топтал ногами так ужасно, что не обратись я в бегство, не пришлось бы мне теперь сидеть с тобой на солнышке. О возвращении назад нечего было и думать. План кампании против меня был принят профессоршей в силу ее мстительного чувства, в силу желания отплатить мне за перчатку барона… Что было делать? Я стал думать о приискании другого хозяина. В былое время это было бы для меня совсем не трудно в виду того, что природа щедро наделила меня своими дарами, но продолжительная голодовка и огорчения довели меня до такого жалкого состояния, так руинировали мое здоровье, что на самом деле я мог рассчитывать везде получить отказ. Будучи озабочен мыслями о насущном пропитании, я печально поплелся, куда глаза глядят. У городских ворот я встретил господина барона Альцибиада фон Виппа; он шел прямо передо мной, и вдруг мне пришла в голову мысль предложить ему свои услуги. Быть может, мной руководило смутное предчувствие, что я таким образом найду возможность отомстить неблагодарному профессору. Подскочив к барону и заметив, что он посмотрел на меня благосклонно, я без обиняков последовал за ним. Когда мы пришли в его квартиру, барон обратился к молодому человеку, которого называл своим камердинером, со следующими словами: «Посмотрите-ка, Фридрих, ко мне привязался какой-то пудель! Что за жалкий вид у него!»
Фридрих, напротив, похвалил выражение моего лица и статный рост, высказав догадку, что, верно, мой хозяин дурно со мной обращался и вынудил меня бросить его. Он прибавил при этом, что пудель оказывается самым верным преданным животным, если идет за кем-нибудь по собственному желанию, и барон, понятно, не преминул удержать меня за собой. Однако, хотя я вскоре принял блестящий вид (благодаря стараниям Фридриха), барон долго не питал ко мне никакой особенной склонности и только поневоле допускал, чтобы я сопровождал его во время прогулок. Но року угодно было переменить все. Мы встретили однажды профессоршу. Узнай, Мурр, как пуделю свойственна сердечная верность: едва я увидел свою прежнюю госпожу, сделавшую мне столько зла, как весь исполнился самой неподдельной радостью. Я стал плясать перед ней, весело и громко лаял, и всячески старался дать ей понять свое живейшее удовольствие.
– Да ведь это Понто! – воскликнула она, погладила меня по спине и многозначительно посмотрела на барона.
Я подскочил к своему господину, он тоже приласкал меня. По-видимому, барону пришла на ум какая-то совсем особенная
