Это то, к чему действительно стремились женщины с самого начала в своей «изоляции от мира» и «угнетенном состоянии». Женщин удерживали дома не для того, чтобы их ограничить, а чтобы они росли и развивались. Мир вне дома представлял собой сплошные ограничения, лабиринт тесных тропинок, сумасшедший дом мономаньяков. Только частично ограничивая и защищая женщину, можно было позволить ей играть пятью или шестью увлечениями и таким образом приближаться к Богу почти так же, как ребенок, когда он играет в сотню профессий. Но женские занятия, в отличие от детских, были подлинно и почти ужасающе плодотворными; настолько трагически реальными, что ничто, кроме ее универсальности и уравновешенности, не мешало им быть просто смертельно выматывающими. В этом суть моего утверждения об историческом положении женщины. Я не отрицаю, что женщин обижали и даже пытали; но я сомневаюсь, что их когда-либо мучили так, как сейчас их мучают в абсурдной современной попытке сделать их домашними императрицами и конкурентоспособными клерками одновременно. Я не отрицаю, что даже при старой традиции женщинам приходилось тяжелее, чем мужчинам: потому-то мы и снимаем перед ними шляпы. Я не отрицаю, что все эти многообразные женские функции их раздражали; но я настаиваю, что в сохранении разнообразия была некая цель и смысл. Я даже не собираюсь отрицать, что женщина была служанкой; но, по крайней мере, она была главной служанкой.
Кратчайший способ подвести итоги – сказать, что женщина символизирует идею здравомыслия, тот интеллектуальный дом, в который ум должен возвращаться после каждой сумасбродной выходки. Ум, который заводит в дикие первобытные дебри, принадлежит поэту; но ум, который никогда не находит пути назад, принадлежит сумасшедшему. В каждом механизме должна быть часть, которая движется, и часть, которая стоит на месте; во всем, что меняется, должна быть и неизменная часть. Многие явления, которые современные люди поспешно осуждают, на самом деле составляют часть этой позиции женщины как центра и столпа здоровья. Многое из того, что называют ее подчинением и даже ее податливостью, есть попросту подчинение и податливость универсального средства: женщина меняется, как меняются лекарства в зависимости от болезни. Она должна быть оптимисткой для болезненного мужа и целительным пессимистом для мужа беспечного. Она должна защищать мужа-донкихота от нападок других людей и не позволять мужу-задире нападать на других. Французский король написал: «Toujours femme varie Bien fol qui s’y fie» [125], но правда состоит в том, что женщина всегда меняется, и именно поэтому мы всегда ей доверяем. Исправлять любую авантюру и экстравагантность противоядием здравого смысла – не значит, как думают современные люди, быть шпионом или рабом. Это значит быть в положении Аристотеля или на худой конец Герберта Спенсера [126], быть универсальной моралью, целостной системой мысли. Раб льстит; законченный моралист упрекает. Короче говоря, это означает быть приспособленцем в истинном смысле этого почетного термина, который по той или иной причине всегда используется в смысле, прямо противоположном его подлинному значению. Может показаться, что приспособленец – это трусливый человек, который всегда переходит на более сильную сторону. Но в действительности приспособленец – весьма рыцарственный человек, который всегда переходит на более слабую сторону, как тот, кто уравновешивает лодку, садясь там, где меньше людей. Женщина – приспособленец; и это щедрое, опасное и романтическое ремесло.
Заключительный факт, который это иллюстрирует, достаточно очевиден. Приняв, что человечество действовало, по крайней мере, не противоестественно, разделившись на две половины, соответственно олицетворяющих идеалы особого таланта и универсального здравомыслия (поскольку их действительно трудно полностью объединить в одном сознании), нетрудно понять, почему линия разделения прошла между полами или почему женщина стала воплощением универсального, а мужчина – особенного и узкоспециализированного. Два значительных факта природы определили это следующим образом: во-первых, женщина, которая буквально выполняла свое предназначение, не могла особо преуспеть в экспериментах и приключениях; во-вторых, что столь же естественно, она была окружена очень маленькими детьми, которых нужно учить не столько чему-то определенному, сколько всему сразу. Малышей приходится не наставлять в ремесле, а знакомить с миром. Короче говоря, женщину обычно запирают в доме с человеком в такую пору, когда этот человек задает все вопросы, которые есть в мире, и некоторые, каких доныне еще и не слышали. Было бы странно, если бы она сохранила узость специалиста. Если кто-нибудь скажет, что эта обязанность начального просвещения (даже если она освобождена от современных правил и расписаний и выполняется более спонтанно более защищенным человеком) сама по себе слишком многого требует и утомляет, я могу понять эту точку зрения и скажу лишь, что наша раса сочла целесообразным переложить это бремя на женщин, чтобы сохранить в мире здравый смысл. Но когда люди начинают рассуждать об этом домашнем долге не как о трудном, а как о тривиальном и унылом, я просто отказываюсь это обсуждать. Ибо я не могу, даже применив всю силу своего воображения, понять, что такие люди имеют в виду. Когда, например, домашнее хозяйство называют тяжелым трудом, все проблемы возникают из-за двойного значения эпитета. Если тяжелая работа означает работу, требующую напряжения всех сил, я допускаю, что женщина трудится по дому изо всех сил, как мужчина, который в поте лица возводит Амьенский собор [127] или палит из пушки при Трафальгаре [128]. Но если предполагается, что такая работа тяжелее, потому что она пустяковая, бесцветная и малозначительная для души, то я сдаюсь. Я не знаю, что этим хотят сказать: быть королевой Елизаветой в определенной области, решая вопросы покупок, банкетов, трудов и праздников; быть Уайтли [129] в ограниченной общине, предоставляя игрушки, ботинки, простыни, торты и книги; быть Аристотелем в определенной сфере, обучая морали, манерам, теологии и гигиене, – я могу понять, как это может истощить разум, но не могу представить, как это может сузить его. Как может быть большой карьерой рассказывать детям других людей о правиле трех [130] и небольшой карьерой рассказывать своим детям о Вселенной? Как можно быть многосторонним, будучи чем-то одним для всех, и узким, будучи всем для кого-то? Нет, функция женщины трудоемка, но потому, что она огромна, а не потому, что она мала. Я могу посочувствовать масштабности задач миссис Джонс, но я никогда не посочувствую малости ее трудов.
Но хотя суть задачи женщины – универсальность, это, конечно, не мешает ей иметь один или два серьезных и во многом здоровых предрассудка. В целом она осознавала сильнее, чем мужчина, что она – лишь половина человечества; но она выражала это, вонзившись (если допустимо так сказать о даме) зубами в две или три вещи, которые,
