Следовало подготовить армию к походу достаточным питанием в течение недели и раздать немного вина и сахару. По пути из Витебска в Москву солдатам пришлось сильно голодать, так как из-за недостаточной распорядительности интендантство умудрилось остаться в Польше без хлеба. Наконец, приняв все эти меры, следовало возвратиться в Смоленск, по возможности уклоняясь от той опустошенной во время продвижения к Москве дороги, на которой русские сожгли все города: Можайск, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж и т. д. По всем этим пунктам поступили как раз обратно тону, что предписывалось благоразумием. Наполеон, уже не решавшийся приговорить к расстрелу хотя бы одного солдата, тщательно избегал всякого напоминания о дисциплине. На обратном пути из Москвы в Смоленск впереди армии шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в течение первых десяти дней. Все, что эти люди не съедали сами, они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему знамени, оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего, то вскоре под ружьем остались одни только солдаты героического склада или же простофили. Во время отступления солдаты неоднократно говорили мне (хотя я не могу этому поверить, так как не видел такого приказа), что князь Невшательский приказом по армии, объявленным в Москве около 10 октября, разрешил всем солдатам, чувствовавшим себя не в силах делать по десять лье в день, покинуть Москву, не дожидаясь выступления армии. Умы немедленно разгорячились, и солдаты начали прикидывать, во сколько дней они могли бы добраться до Парижа.
[1] Пожар в Москве начался в ночь с 14 на 15 сентября. [2] При Бородине.
ГЛАВА LVII
Наполеон говорил: "Если я добьюсь успеха в России, я буду владыкой мира". Он потерпел поражение - не от людей, а от собственной своей гордыни и от климатических условий[1], - и Европа начала вести себя по-иному. Мелкие государи перестали трепетать, сильные монархи отбросили колебания; все они обратили взоры на Россию: она стала средоточием неодолимого сопротивления. Английские министры - люди, имеющие влияние только потому, что они умеют извлекать выгоду из той самой свободы, которую ненавидят, - не учли этой возможности. Россия воспользуется тем положением, которого она благодаря им достигла, чтобы возобновить начинания Наполеона, притом гораздо более успешно ибо ее действия не будут связаны с жизнью одного человека: мы еще увидим русских в Индии. В России никто еще не изумляется господству деспотизма. Он неразрывно связан с религией, и поскольку носителем его является человек кроткий и любезный, как никто другой, деспотизмом так возмущаются лишь немногие философски настроенные люди, побывавшие в чужих краях. Не воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая. Маршал Массена рассказывал в моем присутствии, что русский, когда рядом с ним падает смертельно раненный его земляк, настолько уверен в том, что он воскреснет у себя на родине, что поручает ему передать привет своей матери. Россия, подобно Риму[2], имеет суеверных солдат, которыми командуют начальники, столь же просвещенные, как и мы[3]. Когда Наполеон сказал в Варшаве: "От великого до смешного один шаг", - он ясно сознавал, что поток истории изменил свое течение. Но к этим словам он еще прибавил: "От успехов русские осмелеют; я дам им два - три сражения между Эльбой и Одером и через полгода снова буду на Немане". Битвы под Люценом и Вурценом были последним напряжением сил великого народа, доблесть которого уничтожалась мертвящей тиранией. Под Люценом сто пятьдесят тысяч солдат из тех когорт, которые никогда еще не были в огне, впервые приняли участие в сражении. Зрелище ужасной резни ошеломило этих молодых людей. Победа нисколько не подняла дух армии. Перемирие было необходимо.
[1] Было бы ошибкой думать, что зима в 1812 году наступила рано; напротив, в Москве стояла прекраснейшая погода. Когда мы выступили оттуда 19 октября, было всего три градуса мороза, и солнце ярко светило. [2] Монтескье о религии римлян. [3] См. памфлет сэра Роберта Уильсона 1817 года. В 1810 и 1811 годах по приказу русского военного министра все военные распоряжения Наполеона переводились на русский язык и осуществлялись.
ГЛАВА LVIII
26 мая 1813 года Наполеон был в Бреславле. Там он в трех отношениях проявил безрассудство: он переоценил свою армию, переоценил глупость министров иностранных держав и переоценил дружеское расположение к себе государей. В свое время он создал и спас от гибели Баварию, император австрийский был его тестем и тем самым естественным врагом России. Наполеон стал жертвой этих двух громких фраз. Передышкой следовало воспользоваться для того, чтобы вконец истощить покоренные страны и за десять дней до истечения срока перемирия укрепиться во Франкфурте-на-Майне. Все неудачи похода в Россию были бы заглажены, иными словами, в отношении Франции империя не была бы pacчленена: но по ту сторону Эльбы Наполеон уже пользовался влиянием лишь постольку, поскольку он был самым могущественным из европейских государей. Силезская кампания, ведение которой весьма неудачно было поручено маршалу Макдональду, известному одними лишь поражениями, битва под Дрезденом, оставление на произвол судьбы корпуса маршала Сен-Сира, битва при Лейпциге, битва при Ганау - все это представляет собою скопление огромных ошибок[1], совершить которые мог только величайший из полководцев, живших после Юлия Цезаря[2]. Что касается мира, заключить который беспрестанно предлагали Наполеону, то когда-нибудь мы узнаем, было ли во всем этом хоть сколько-нибудь искренности[3]. Лично я считаю, что иностранные кабинеты в ту пору искренне желали мира, так как мне кажется, что они боялись Наполеона. Однако дух приобретения - нечто совсем иное, чем дух сохранения приобретенного. Если бы на другой день после Тильзитского мира гениальность Наполеона целиком заменилась простым здравым смыслом, он и поныне властвовал бы над прекраснейшей частью Европы. Зато у вас, читатель, не было бы и половины тех либеральных идей, которые вас волнуют; вы домогались бы должности камергера или же, будучи скромным армейским офицером, старались бы, выставляя напоказ слепую преданность императору, добиться производства в следующий чин.
[1] Ярость Наполеона после капитуляции Дюпона. Совет, на котором присутствовал г-н де Сен-Валье. Стекла окон Тюильри дребезжали от гневных раскатов голоса Наполеона. Он большими шагами расхаживал взад и вперед. [2] Есть человек, который может стать превосходнейшим военным историком этих великих событий: это освободитель графа Лавалета, генерал Роберт Уильсон. Я думаю, во всем, что касается военной стороны дела, "Записки" Наполеона будут вполне точны. [3] См. о переговорах в Праге "Moniteur" за первые числа августа 1813 года и "Annual Register", изданный в Эдинбурге.
ГЛАВА LIX
В Дрездене после битвы двадцать шестого августа Наполеон, по-видимому, стал жертвой ложного представления о чести; он не захотел пойти на уступки. Привычка к верховной власти усилила природную его гордость и ослабила в нем здравый смысл, столь замечательный в более ранние годы. Это полное исчезновение здравого смысла еще более резко проявляется в действиях, касающихся внутреннего управления, В этом году он заставил свой презренный Сенат отменить решение апелляционного суда в Брюсселе, вынесенное на основании постановления присяжных, по делу об антверпенском акцизе. Монарх оказался законодателем, обвинителем и судьей в одном лице; все это с досады на то, что нашлись мошенники настолько ловкие, что сумели обойти установленные им правила. Другое решение Сената свидетельствует о том, что деспот окончательно лишился рассудка. Это решение, нелепое хотя бы уже потому, что оно нарушало установления, именовавшиеся основными законами Империи, гласило, что мир с Англией ни в коем случае не будет заключен, прежде чем она вернет Гваделупу, только что уступленную ею Швеции. Члены Сената, до вступления в него почти сплошь принадлежавшие к числу наиболее выдающихся людей Франции, будучи призваны в Люксембургский дворец, уже не состязались между собой ни в чем, кроме низости. Мужественная оппозиция тщетно пыталась пробудить в них стыд; они отвечали: "Век Людовика XIV снова настал; мы не хотим губить себя и свои семьи". Поскольку заседания не были публичными, принадлежность к оппозиции была связана лишь с опасностями, но не могла принести славы, и будущим поколениям надлежит с особой признательностью запомнить имена Траси, Грегуара, Ланжюине, Кабаниса, Буасси д'Англа, Лануара-Лароша, Коло, Шоле, Вольнея и нескольких других достойных людей, еще и поныне состоящих в оппозиции и подвергающихся оскорблениям со стороны все тех же льстецов, которые лишь переменили хозяина[1]. Наполеон разослал всем своим префектам приказ - поносить короля шведского Бернадота в сотнях адресов, нелепых вдвойне, ибо, покинув Францию, Бернадот стал шведом[2]. Тем временем Веллингтон, побеждая, силою обстоятельств, полководца более искусного, чем он сам приближался к Байонне. Голландия восстала. Сорок четыре жандарма, составлявшие весь гарнизон Амстердама в день, когда произошло самое мирное из всех когда-либо совершавшихся восстаний, не в силах были помешать этой стране отложиться от Франции. Самые неприступные крепости были заняты так же легко, как и деревни. Во внутренних областях Голландии император не оставил ни одного солдата, ни одного снаряда, а самое главное - ни одного дельного человека. Все, что смогли сделать, - это удержать Берг-оп-Зоом, и вскоре французский гарнизон, взяв в плен корпус английских войск, осадивший крепость, явил миру disjecta membra poetae. После отпадения Голландии была опубликована франкфуртская декларация: она предлагала Франции Бельгию и левый берег Рейна; но в чем заключались гарантии этого обещания? Что могло помешать союзникам через месяц после заключения мира возобновить военные действия? Будущие поколения запомнят вероломство, проявленное ими после дрезденской и данцигской капитуляций.
