не знаю.
«Дикобраз», верно, был здоров и силен, но вот разума у него, видать, было маловато. Я сообщил ему, что отказался от этой прибавки.
– Молодец! – обрадовался он. – Эдокко так и должен поступать! Правильно сделал! – похвалил он меня.
– Если «Тыкве» так все это неприятно, то почему, скажи, ты не похлопотал, чтобы его оставили на прежнем месте?
– Видишь ли, когда он рассказал мне, все уже было решено. Я пытался говорить, дважды ходил к директору, один раз к «Красной рубашке», но ничего уже нельзя было изменить. Беда в том, что Кога слишком мягкий человек. Если бы он наотрез отказался, когда «Красная рубашка» сказал ему об этом, или хоть бы уклонился от прямого ответа – мол, еще подумаю, посмотрю, – тогда другое дело; а то его уговорили, и он тут же на месте согласился. А уж потом, когда и мать стала умолять со слезами и я пошел разговаривать, ответ был один: «Как ни жаль, но ничего сделать невозможно».
– Это работа «Красной рубашки»! Всю эту махинацию он, надо полагать, устроил, чтобы удалить отсюда «Тыкву» и тогда прибрать к рукам Мадонну, – решил я.
– Разумеется! Я в этом и не сомневаюсь. Ведь «Красная рубашка» такой ловкач! Он с милым видом делает гадости, а если кто что-нибудь и скажет – у него уже готова лазейка, чтобы ускользнуть. С таким прохвостом может быть только одна расправа – кулачная! – И он, засучив рукава, показал свои мускулистые руки. Воспользовавшись случаем, я спросил:
– Руки у тебя, как видно, сильные, а дзюдзицу 37 ты владеешь?
Тогда он богатырски напряг бицепсы обеих рук и предложил:
– Ну-ка, дотронься, посмотри!
Я концами пальцев попробовал помять его мускулы, – не поддаются, что камень! Я был восхищен.
– Ну, с этакими ручищами ты, поди, за один раз можешь уложить пять-шесть таких, как «Красная рубашка»! – воскликнул я.
– Еще бы! Конечно, могу! – самодовольно согласился он, то сгибая, то выпрямляя руки, при этом мускулы так и перекатывались у него под кожей. Это было здорово!
Потом «Дикобраз» сказал, что если он обвяжет бицепсы скрученным вдвое бумажным шпагатом и согнет руку, то шпагат лопнет.
– Если шпагат бумажный, тогда и я так смогу.
– Сможешь? А ну-ка попробуй!
«А что, если не выйдет? Вот будет конфуз!» – подумал я и отложил этот опыт.
– Знаешь что? Вот ты сегодня вечером на банкете хорошенько напьешься, а потом вздуй-ка ты «Красную рубашку» и Нода, а? – полусерьезно посоветовал я.
– Вот это идея! – воскликнул «Дикобраз» и задумался, а потом сказал: – Сегодня вечером, мм, сегодня не стоит.
– Почему?
– Да потому, что Кога жалко. И притом, если уж бить, так бить, поймав их с поличным. Иначе это обернется против нас же, – резонно добавил он.
Оказывается, тут у «Дикобраза» было больше сообразительности, чем у меня.
– Тогда вот что, – решил я, – нужно побольше расхваливать Кога! Ты понимаешь, если я буду говорить, то у меня это получится слишком коряво. К тому же я как дойду до чего-нибудь серьезного, так у меня сразу изжога начинается, к горлу подступает комок – и всё, я уже не могу говорить. Так что речь я уступаю тебе.
– Странная болезнь. Значит, ты при публике и сказать ничего не можешь? Это, наверно, очень тяжело? – спросил он.
– Ну, не так уж тяжело, – ответил я.
Пока мы болтали, подошло время, и мы с «Дикобразом» отправились.
Ресторан, где должен был происходить прощальный банкет, назывался «Прекрасное весеннее утро» и считался здесь первоклассным. Я еще ни разу не переступал его порога. Рассказывали, будто этот дом купили чуть ли не у бывшего сановника да так, ничего не переделывая, и открыли в нем заведение. В самом деле, по внешнему виду это было внушительное здание. Превратить такой дом в ресторан – это все равно что мундир перешить на фуфайку!
Когда мы пришли, почти все уже были в сборе и толпились по двое, по трое в просторном зале на пятьдесят циновок. В этом большом зале и стенная ниша была очень большая. Ниша в гостинице «Ямасироя», в той комнате, которую я там занимал, и в сравнение с этой не годилась. Наверно, в ней было больше трех с половиной метров ширины. Справа, в нише, стояла фарфоровая ваза сэтомоно 38 с красным узором, и в ней большая ветка сосны. Почему туда воткнули сосновую ветку? Должно быть, потому, что она может стоять много месяцев не осыпаясь, значит, расходов меньше.
– Где эти сэтомоно изготовляют? – спросил я учителя естествознания.
– Это не сэтомоно, это имари 39.
– А разве имари не сэтомоно?
Учитель в ответ засмеялся. Потом мне сказали, что сэтомоно – фарфор, который изготовляется в Сэто, потому он так и называется. А я – эдокко, откуда мне это знать? Я считал, что все, что сделано из глины, фарфора или фаянса, – все это сэтомоно.
В самой середине ниши висело огромное какэмоно, на котором было написано двадцать восемь больших иероглифов, каждый величиной этак с мою голову. Очень неважно написано. Это была такая мазня, что я спросил учителя китайской литературы:
– Почему такую неудачную вещь вывесили на самом видном месте?
– Это написал знаменитый каллиграф Кайоку, – объяснил он мне.
Кайоку или не Кайоку, а я и посейчас считаю, что это очень плохо написано!
Спустя некоторое время секретарь Кавамура пригласил:
– Занимайте, пожалуйста, места!
И я занял удобное место, где можно было прислониться к колонне. Прямо против какэмоно работы Кайоку уселся «Барсук», одетый в хаори и хакама, а по левую руку от него устроился «Красная рубашка», тоже в хаори и хакама. Справа сел, так сказать, виновник торжества – учитель «Тыква», также в японской одежде. А я был в европейском костюме, сидеть выпрямившись мне было неудобно – всюду жало, поэтому я сразу же сел, поджав под себя ноги. Мой сосед, учитель гимнастики, был в черных брюках, но сидел совершенно прямо. Выправка у него была хорошая – недаром учитель гимнастики!
Вскоре внесли обеденные столики 40. Расставили фарфоровые бутылочки с саке. Секретарь встал и, открывая банкет, произнес краткую речь. Затем поднялся «Барсук», а после него «Красная рубашка». Все они один за другим произносили прощальные речи, и все трое, словно сговорившись, превозносили «Тыкву» как хорошего педагога и прекрасного человека; каждый высказывал глубокое сожаление о том, что он скоро покидает нас, и каждый утверждал, что не только для школы, но и лично для него, оратора, это крайне огорчительно; однако, поскольку «Тыква» уезжает по собственному настоятельному желанию, то ничего не поделаешь, говорили они.
Таков был общий смысл всех этих выступлений. Хоть бы постыдились открывать банкет таким враньем! Особенно «Красная рубашка» больше всех нахваливал «Тыкву». Он договорился до того, что в конце концов воскликнул:
– Лишиться такого хорошего друга – для меня поистине тяжкая утрата!
При
