Малинский подчеркнул, что мне это было бы полезно. Внимательней прислушиваясь к тому, что говорят в разных кругах и в разной среде, он, к примеру, сегодня намного больше знал бы о деле и, опираясь на более богатую информацию, пришел бы к более веским выводам.
- Подумаем! Подумаем! - твердил он в ответ на мои дальнейшие расспросы. - Подумаем, что все это может означать. Попробуем разузнать. Но вы своим путем тоже ведите розыски. Может быть, ваши дела вовсе не так плохи, как нам кажется. Не знаете ли вы в Риме, помимо Кампилли, какого-нибудь важного, солидного человека, с кем вы могли бы откровенно поговорить? И который захотел бы и смог бы вам помочь?
- Я знаю одного влиятельного иезуита, - робко заметил я.
- У каждого здесь найдется такой знакомый, - без энтузиазма встретил мое сообщение Малинский. - Где его резиденция? В их главном штабе на Борго-Сан-Спирито или в канцеляриях Вилла Мальта?
- Нет. На пьяцца делла Пилотта. В университете.
- Гм! Ну так бегите туда.
Я попросил его остановить машину поблизости от Грегорианы; расставшись с Малинским, купил в первом попавшемся киоске почтовую бумагу и конверты. Затем в баре написал несколько слов священнику де Восу, таких же точно, с какими уже однажды обращался к нему: просил о встрече и предупреждал, что позвоню на следующий день с самого утра-справлюсь, может ли он меня принять и когда. Потом я отнес письмо. К обеду в "Ванду" я не поехал. У меня не хватило сил. Впрочем, после рыбы в Фиумичино я не был голоден. Я выпил только кофе. А потом направился вниз, в сторону Колизея. Затем по лестнице-к Эксвилину. Здесь, в садах, провел несколько часов, бродя среди руин и памятников древности. Наконец я успокоился и за ужином в "Ванде" уже запросто принимал участие в общем разговоре.
Когда же я очутился в комнате один, нахлынула новая волна раздражения и горечи. Однако я еще раз пересилил себя. Ведь Малинский мог ошибаться. Его уравнение в значительной мере строилось на неизвестных. Необязательно все из них идут вразрез с моими интересами. Следовало крепко взять себя в руки и, пока еще полностью не сдаваясь, дождаться разговора со священником де Восом. Я твердил это про себя, твердил до тех пор, пока наконец под утро, бог знает в котором часу, не заснул.
XIX
Тяжелые железные двери. В верхней их части массивные кованые решетки с причудливым орнаментом защищают толстые пласты стекла. Ручка двери похожа на кирпич-большая и неуклюжая. Нажимаю ее и тяну уже в третий раз. Раньше она легче поддавалась. Упираюсь ногами и дергаю. Я знаю, что должен вести себя спокойно, и не могу. Полчаса назад я позвонил священнику де Восу. Тихим голосом, лишенным всяких интонаций, он сообщил, что может меня сейчас принять. Звонил я без всякой уверенности, сомневаясь, согласится ли он, а если согласится, то не станет ли откладывать встречу. Услышав, что он согласен, я поблагодарил его. Во время разговора крепко прижимал трубку к уху.
- Благодарю, от всего сердца благодарю, - повторял я.
Его молчание длилось одну, две, пять, десять секунд.
Потом:
- Итак, я жду.
Выбегаю из пансионата. Минуту спустя я уже на площади Вилла Фьорелли. Автобус уходит у меня из-под носа. Мчусь на площадь Рагуза к стоянке такси. Нет ни одной машины. Поворачиваю назад. Наконец что-то едет. Троллейбус. Вскакиваю. Возле Главного вокзала спрыгиваю. Ловлю такси. Взбегаю по парадной полукруглой лестнице перед входом в Грегориану. Пытаюсь открыть эти двери. Наконец они поддаются. Вестибюль. Направо дежурная комната, где сидят два молодых иезуита: один-у коммутатора, другой выдает справки. Я вижу его. Он-меня. Мы здороваемся. Я подхожу.
- К отцу де Восу? - спрашивает он.
Я утвердительно киваю головой.
- Он уже ждет вас.
Я направляюсь к лифту.
- Нет. Он ждет вас в приемной. Пожалуйте за мной.
Я сжимаю в руке карманный календарь со списком вопросов, которые нужно задать священнику де Восу. Я собирался еще раз их просмотреть по дороге. Теперь уже поздно. Главное: как можно меньше говорить самому, слушать. Я про себя повторяю это условие, хотя и знаю, что оно совершенно нереальное. Ведь известно, что священник де Вое неразговорчив, а я от волнения становлюсь болтливым. Молодой иезуит отворяет небольшую белую дверь в конце коридора. Значит, меня ведут в какую-то другую приемную, не в ту, что раньше. Вхожу. Комната другая, но мне сразу бьет в нос прежний, знакомый уже запах пыли и дезинфекции. Священник де Вое сидит посредине комнаты за маленьким столиком, оперев на него руки, сложенные словно для молитвы. Он не встает. Не здоровается. Не поворачивает головы.
Указывает мне стул с противоположной стороны столика. Он держится так, словно нам предстоит вернуться к прерванному разговору, с той лишь разницей, что мы перешли в другое помещение.
- Слава господу нашему, - говорю я.
- У вас неприятности.
Это не вопрос, а утверждение.
- Да. Вы уже о них слышали? В Ватиканской библиотеке...
Он остановил меня движением руки.
- Об этом я тоже слышал.
- И о чем еще?
- И о том, что, конечно, внушает вам наибольшее беспокойство.
- Значит, вам известно, что в курии внезапно решили превратить моего отца из пострадавшего в агрессора!
Я снова увидел перед собой маленькую, худую руку де Воса.
Рука дрогнула-это означало, что он возражает против моей формулировки. Но опровергать ее он не стал.
- Вот как! - воскликнул я. - Значит, это верно, что таким образом восстанавливают общественное мнение против моего отца!
- В вас говорит горечь, - сказал священник де Вое.
- А что же иное должно говорить, - с раздражением ответил я. - Я в курсе дела, хорошо знаю обоих противников-и моего отца, и епископа. Я приехал сюда, в Рим, полный надежды.
Приехал, воодушевленный мыслью, что тому злоупотреблению властью, какое допустил епископ в отношении моего отца, будет положен конец. Как можно тактичнее, как можно деликатнеесогласен, но все-таки в соответствии с правом и справедливостью.
А между тем ничего из этого не получилось! И вдобавок еще мои хлопоты обернулись во вред отцу!
- Ваши хлопоты не имели и не имеют ни малейшего влияния на то, как складывается ситуация. Они не принесли плодов. Это не подлежит сомнению, как не может подлежать сомнению и то, что они не принесли плодов потому, что никто теперь в курии не решит ни одного вопроса, к которому причастен священной памяти епископ Гожелинский, не в его пользу. А все по той причине, что образ усопшего, выдающегося князя церкви, растет на глазах. В данных условиях вы должны с этим примириться!
Никому не удастся прийти вам на помощь.
- Я хочу понять, - прошептал я. - Если я не в состоянии помочь моему отцу, то по крайней мере хочу объяснить ему, почему так получилось. Но я и этого не смогу сделать. Потому что я не понимаю! Не понимаю!
- Такой простой вещи? - удивленно спросил де Вое после затянувшейся паузы. Видимо, не вполне она была проста, если он так долго размышлял, прежде чем ответил:-Ведь мертвые живут!
- Живут! Живут! - жестко возразил я. - Живут, когда их оживляют! Я хорошо знал епископа Гожелинского. Коль скоро сегодня его "образ растет", как вы говорите, и к тому же так вот сразу, так быстро, то происходит это не в силу его собственной святости, а по воле людей, которые это затеяли.
Священник де Вое нахмурился и повторил:
- В вас говорит горечь. Напомню вам, однако: когда мы в первый раз беседовали о покойном, вы иначе о нем отзывались.
Разве вы не сказали, что он ведет жизнь святого?
- Признаюсь! - воскликнул я. - И отнюдь не собираюсь оспаривать того, что он был чистый, достойный уважения человек.
Среди духовенства таких очень много. И поэтому, по моему глубочайшему убеждению, одних хороших качеств епископа Гожелинского не хватило бы для того, чтобы так отличать его, как это делают теперь в Риме. Значит, ясно, что кому-то это выгодно! Кто-то в этом заинтересован!
- Может быть, церковь, - прошептал де Вое. - Вы произнесли некрасивое слово. Вы сказали: затеяли. Вы повторяете инсинуации: кому-то, кто-то. Такими выражениями вы еще больше себя взвинчиваете. Зачем? Слова ваши неуместны и звучат фальшиво. Произошло событие, которое смешало расчеты-ваши и вашего отца. Вас оно возмущает, вы подозреваете злой умысел и корыстные интересы. Неужели вам ни разу не пришло в голову, что природа этого события может оказаться неземной?
Я раздраженно ответил:
- Не верю и никогда не поверю в святость епископа Гожелинского.
- А если церковь ее признает, вы и тогда будете отрицать? - спросил он.
Я больше не владел собой; забыв о предостережениях отца, о правилах тактики и даже о простой вежливости, я повысил голос:
- Но это же бессмыслица!
- Или, совсем наоборот, полно глубокого смысла, сын мой.
Ведь часто мудрость, которую мы не понимаем, кажется нам глупостью. Смирение, смирение, сын мой. Вам нужны смирение и воля, самая искренняя, добрая воля, чтобы понять непонятные вам вещи, которые вы должны, даже обязаны, понять, если действительно, несмотря на неудачу, хотите морально поддержать отца, правильно осветив истинные причины постигшей его неудачи.
