Теперь уж и не припомню, задумывался ли я достаточно серьёзно, ещё будучи в Ираке, о том, как быть с выдрой тогда, когда не смогу присматривать за ней сам.
Когда, к примеру, я уезжаю за границу, или даже если мне нужно будет отлучиться из дому на день-другой. Я, пожалуй, полагал, что, по крайней мере в этом случае, он сможет сопровождать меня, ибо тогда ещё не знал, что выдра далеко не лучший гость в чужом доме, и что такой дом после его ухода будет выглядеть весьма странно. Мидж соглашался оставаться один в течение четырёх-пяти часов, но ни в коем случае не больше, тем более если эти часы приходятся на вечер. А теперь дела мои стали настолько страдать от такой зависимости, что я был вынужден серьёзно задуматься над этой проблемой.
В ноябре мне нужно было отлучиться из Лондона на три дня, чтобы читать лекции в Мидленде. Это было для Миджа первое и единственное заключение вне знакомого ему окружения и общества людей. Я договорился поселить его на эти три дня в ветлечебнице зоопарка, и отвёз его в Риджентс-парк на такси. Оказавшись в зоосаде, он уверенно пошлёпал вперёд, натянув поводок, и несмотря на все призывные звуки животных и окружающие его запахи, не обращал на них никакого внимания. Только когда он проходил мимо вольера, где были большие хищные птицы, он несколько съёжился и потянул поводок в другую сторону. Возможно он вспомнил о своих родных болотах, где всю зиму орлы кружат над водным пространством и где они, должно быть, являются природным врагом выдр, а может врождённый инстинкт подсказывал ему, что опасность грозит ему с небес. Я оставил его в клетке, где до него жил больной бородавочник, и когда за ним закрыли дверцу и он понял, что остался один, его вопли стали раздирать мне душу. Они слышались мне ещё долго после того, как я захлопнул ворота ветлечебницы.
Вечером следующего дня я позвонил с севера и поинтересовался, успокоился ли он.
-Даже слишком, -ответили мне, - он практически отгородился от всего мира той же глубокой комой, в которую впал, когда был заперт в ящик во время воздушного путешествия. Он отказался принимать пищу, и после того как изодрал себе в кровь все лапы, пытаясь расковырять металл и бетон, окружавший его, он завернулся в овчину и ни за что не хотел просыпаться. Мне посоветовали вернуться как можно скорее, ибо бывали случаи, когда ручные животные в такой обстановке почти незаметно переходили от такой комы к смерти.
Я отправился в Лондон на следующий же день с утра, но был такой плотный белый туман, что в продолжение первых ста миль я был вынужден двигаться со скоростью велосипеда. Затем он внезапно рассеялся, и появились чистые голубые небеса и яркое осеннее солнце. У меня была зверская машина, переделанная одноместная гоночная "Гранд-при", которая в дни своей молодости развивала якобы до 160 миль в час, но теперь в ней прирабатывались новые поршни, которые ей приходилось менять почти так же часто, как её скромным собратьям заправляться бензином.
Когда последние сто миль обкатки по спидометру закончились, и в стремлении добраться до Лондона и до своей чахнущей выдры я стал сожалеть, что ехал так медленно, что чуть было не утратил свою первую цель. Я вышел на длинный прямой отрезок пути прямо к северу от Грэнтхэма, и к сожалению, в пределах видимости не оказалось какой-либо другой машины, которая побудила бы меня сбавить скорость.
Раньше я шёл со скоростью около 90 миль в час, теперь же, подумал я, поеду гораздо быстрее, и на короткое время мне это удалось. Турбонаддув взревел, стрелки с невероятной быстротой подошли к красным отметкам, глянув на спидометр я заметил, что стрелка колеблется у отметки 145 миль в час, а я всё ускорял ход.
Затем раздался скрежет, кабина наполнилась клубами синего дыма, а в зеркало я увидел тонкий чёрный след масляной струи, остающейся позади. Я остановился у какой-то фермы и думал только о том, смогу ли добраться до Лондона поездом до тех пор, пока персонал ветлечебницы зоосада не уйдёт домой по окончании рабочего дня. На ферме был телефон, единственный подходящий поезд отходил из Грэнтхэма через тридцать восемь минут, и я успел на него в тот момент, когда он уже тронулся.
Добравшись, наконец, до ветлечебницы, я сначала не увидел Миджа в клетке.
Повсюду была разбросана нетронутая дохлая рыба, а в большом корыте вода была разбрызгана и всё вокруг было мокрым, посреди всего этого валялся в куче мой овчинный тулуп, но всё вокруг было неподвижно. Я вошёл через железную решётчатую дверь и позвал его по имени, но ничто даже не шелохнулось. Я сунул руку в тулуп и почувствовал, что он тёплый и дышит, а сам залез в рукав до упора. Только когда я просунул туда руку и погладил его по мордочке, он стал просыпаться, медленно, как бы выходя из транса. Затем он внезапно выскочил оттуда и стал безумно прыгать от радости, лазая по мне и забираясь мне под пальто, он всё крутился и вертелся по пустой клетке и, наконец, задыхаясь, растянулся передо мной на полу.
За эти два дня он приобрёл тот кислый запах, который бывает в кошачьих норах, запах мочи. У него был недостойный отрешённый вид, печатью которого отмечены все затворники. Он потерял чувство собственного достоинства и нагадил себе в постель, так что его приятно пахнувший мех стал вонять как у неухоженного хорька. Таких опытов я больше не повторял, но проблема, где же его оставлять, ещё требовала своего решения.
Он ещё раз побывал в зоопарке, но на этот раз уже не как затворник. Мне давно хотелось ясно и четко рассмотреть, что он делает под водой. Для этого Зоологическое общество разрешило мне соорудить большой стеклянный аквариум в подсобных помещениях, которые я и снял у них на день. Если бы я знал, что другой такой возможности больше не будет, я бы договорился о киносъемке, но в тот раз я лишь попросил Майкла Эйртона сходить со мной и сделать зарисовки. Вместе с аквариумом мне предоставили нескольких золотых рыбок, которых Мидж мог бы ловить и потреблять. Мне хотелось, чтобы там оказалось что-нибудь более дикое по виду, что-то такое, что не наводило бы на мысль о гостиной, комнатных растениях и любящей заботе старой нянюшки или же об уютном вегетарианском мире детской комнаты, где только в сказках природе разрешается иметь острые зубы и когти.
Миджа, однако, вовсе не трогали эти соображения, и он принялся за их уничтожение с таким рвением и виртуозностью, что даже за долгие часы наблюдений за ним сверху, я не ожидал от него такой прыти. Скорость у него у него была бешеная, дух захватывало от его изящества, он был как бы без костей, как ртуть, весь жилистый, просто чудо. Я пробовал было сравнивать его с воздушным гимнастом, с балериной, с птицей или самолётом при высшем пилотаже, но при всём при том они уступали ему в величии. Это была выдра в своей стихии, самое замечательное создание природы, которое мне когда-либо приходилось видеть.
Как и с игрушками, ему недостаточно было иметь одну рыбу за раз. Поймав первую, он совал её себе под мышку и, очевидно, не испытывая никаких неудобств от такой ноши, начинал гоняться, иногда выписывая при этом весьма замысловатые петли, за другой. А один раз у него было по рыбе под каждой мышкой, а третью он держал в зубах. По окончании этого представления, которое обошлось мне что-то около десяти шиллингов в минуту, я понял, что редко мне доводилось прежде получать такое зрительское удовольствие за истраченные деньги, и я решил, что заведу для него в Лондоне свой собственный аквариум.
Я принялся за свою эмансипацию, помещая объявления в "Сельской жизни", "Полеводстве" и в "Таймз" о том, чтобы найти временный дом для Миджа, где его можно было бы оставлять либо на пару дней, либо на несколько месяцев, смотря по обстоятельствам. На этот несколько нахальный запрос я получил в общем и целом около сорока ответов и добросовестно рассмотрел все до единого, но один за другим все предполагаемые опекуны были взвешены и оказались несостоятельными.
Лишь немногие из них вообще представляли себе, за что берутся, ещё у меньшего числа были хоть сколько-нибудь подходящие помещения для этого, некоторые из них оказались школьниками, которые вызвались, не спросив разрешения у родителей. И два месяца спустя я оказался ничуть не ближе к своей цели, чем в день, когда составлял объявление.
Тогда я стал заводить об этом разговоры с пенсионерами из числа бывших работников зоопарка, но несколько недель спустя убедился в том, что пенсионеры хотят оставаться пенсионерами. Тем временем я закончил писать книгу, над которой тогда работал, и при нормальном положении вещей мне пора уже было снова пускаться в путешествия. Выхода, казалось, нет. Хоть я и нашёл временное решение: вернуться в Камусфеарну по весне и писать там книгу о Мидже,- всё это, очевидно, была лишь тактика проволочек. Тогда я обратился к своим друзьям в зоологических кругах с отчаянной мольбой: найти мне любыми путями попечителя для выдры на полную ставку. К тому времени, как такой человек нашёлся и готов был приступить к обязанностям, Миджа уже не было в живых.
