когда Киё по какому-нибудь поводу неосторожно говорила: «Бедный ты, несчастный!» – я задумывался: почему это я бедный и почему несчастный? А больше ничего не тревожило меня. Только мне было трудновато без денег на карманные расходы, а отец мне их не давал.
На шестой год после смерти матери, в январе, от удара скончался отец. В этом же году в апреле я кончил частную среднюю школу, а в июне окончил коммерческое училище мой брат. Он должен был уехать на Кюсю, где ему предложили место в отделении какой-то торговой фирмы. Мне же нужно было еще учиться в Токио. Брат заявил:
– Продам дом, разделаюсь с имуществом и затем поеду.
– Как хочешь, так и делай, – отвечал я.
Во всяком случае, я не думал жить на иждивении брата. При первой же ссоре он непременно попрекнул бы меня этим, и пришлось бы из-за каких-то подачек сносить все от этого братца. «Нет уж, – решил я, – найду чем прокормиться и без него, – наймусь хоть молоко по домам разносить».
Брат вызвал торговца подержанными вещами и сбыл за бесценок весь унаследованный хлам, оставшийся от предков. Дом с участком через какого-то человека продали одному богачу. Все вместе, надо полагать, составило довольно значительную сумму, но сколько – толком не знаю. Я еще за месяц до этого переехал в квартал Канда, где снял на улице Огавамати комнатку со столом, и рассчитывал, пока не определится будущее, некоторое время пожить там. Киё очень горевала, что дом, где она прожила столько лет, переходит в чужие руки, – но дом был не ее, и она ничего не могла поделать. «Вот был бы ты немного постарше, мог бы все это получить по наследству», – горячо убеждала она меня. Но если можно было получить наследство, будь я немного постарше, то, значит, его можно было получить и теперь. Бабушка же ни в чем не разбиралась и поэтому верила, что если бы я только был постарше, то дом достался бы мне.
Мы с братом, таким образом, расставались. Но что было делать с Киё? Брат, конечно, не мог взять ее с собой, не такое у него было положение, да и у Киё не было ни малейшей охоты тащиться за моим братом куда-то на Кюсю. Я же в то время ютился в крохотной дешевой комнатушке; да и эту комнатушку мне, может быть, в любой момент пришлось бы освободить, – так что я ничем не мог помочь Киё. Я попробовал спросить у нее самой, как быть. Я спросил, не пойдет ли она куда-нибудь в прислуги. Но Киё ответила:
– Ничего не поделаешь, думала я, думала, да и решила: пока ты не имеешь своего дома и не женился, буду жить у племянника.
Племянник этот служил писцом в суде и теперь в общем жил неплохо; он и раньше не раз предлагал ей: «Хочешь, переходи ко мне», но тогда она не соглашалась: «Пусть хоть в прислугах, да на обжитом месте», – говорила она. Но теперь Киё, видно, решила: чем наниматься в какой-нибудь незнакомый дом, лучше пойти на житье к племяннику. Однако она все твердила:
– Приобретай поскорее дом да заводи себе жену, а я тогда буду о твоем хозяйстве заботиться.
Похоже, что меня, чужого ей человека, она любила больше, чем своего родного племянника.
За два дня до отъезда на Кюсю брат пришел ко мне, отсчитал шестьсот иен и сказал:
– Можешь использовать эти деньги как капитал и открыть торговлю или потрать их на плату за обучение и учись. В общем, делай с ними что хочешь, но зато уж что там будет с тобой дальше – меня не касается.
Для моего брата это все-таки был замечательный поступок! Я, правда, подумал, что как-нибудь мог бы обойтись и без его шестисот иен, но все же такой необычный для него хороший поступок тронул меня, и, поблагодарив брата, я принял деньги. Потом он вынул пятьдесят иен и сказал:
– Передай это как-нибудь Киё.
Их я взял без возражений.
Два дня спустя мы расстались с братом на вокзале Симбаси, и я никогда больше его не видел. Ложась спать, я размышлял о том, как употребить мои шестьсот иен. Торговлю открыть – хлопотно, да и ловкости у меня для этого нет; притом на шестьсот иен настоящую торговлю, наверно, и не откроешь. А если и откроешь, тоже ничего хорошего не будет – останусь я таким, как есть, и не придется похваляться перед людьми, что я, мол, образованный.
Раз я могу с этим капиталом делать что хочу, так уж лучше использую я его как плату за обучение. Разделить шестьсот на три – это по двести иен в год; значит, можно три года учиться. А если три года усердно заниматься, что-нибудь да получится. Тогда я стал думать, в какое училище пойти. Но мне сроду не нравилась ни одна наука, особенно языки или там литература, – уж от этого вы меня увольте! Взять хотя бы новую поэзию – да я из двадцати строк и одной не пойму! А в конце-то концов, если все не по душе, так чем ни занимайся – все равно, решил я. По счастью, проходя мимо училища естественных наук, я увидел, что вывешено объявление о приеме учащихся. Ну, значит, судьба! Я взял там программу и тут же выполнил все формальности, нужные для зачисления.
Когда я теперь вспоминаю училище, мне ясно, что и это было ошибкой, порожденной все той же безрассудностью, которая была присуща мне с детских лет.
Три года я занимался вместе с другими учениками, однако особых способностей не обнаружил и поэтому всегда был на одном из последних мест. Но три года как-то прошли, и я окончил училище. Мне и самому все казалось забавным, однако не возражать же против этого; и вот я благополучно прошел курс наук.
На восьмой день после окончания училища меня вызвали к директору. «Наверно, какое-нибудь дело», – подумал я и пошел. Оказалось, что в одну среднюю школу, где-то на острове Сикоку, требуется учитель математики. Жалованье – сорок иен в месяц. Предложили мне, не поеду ли. Я проучился три года, но, по совести говоря, у меня не было ни желания стать учителем, ни мысли о том, чтобы поехать в провинцию. Впрочем, что я еще мог бы делать, кроме как стать учителем? Поэтому я тут же, не раздумывая, ответил, что поеду.
И это решение тоже было вызвано от роду присущим мне безрассудством. Но предложение было принято, и нужно было отправляться на место службы. За три года, что я прожил в своей комнатушке, меня ни разу никто не ругал,
