- Да на эту церемонию никто не приходит. Даже сестры из больницы. Потому что шествие давно уже утеряло всякий религиозный смысл. Осталось суеверие. Рим мало-помалу отменяет все эти, уже несколько выродившиеся ритуалы. Церемония в Ладзаретто пока еще сохранилась из-за упорства простых людей, которые живут в окрестных приходах. Ручаюсь, что, кроме них и нас, никого не будет.
Он оказался прав. Из монастыря тропинками на гору нас поднималось самое большее человек пятнадцать. Священники, вместе с которыми я столовался, кухонная прислуга, церковный сторож, причетники из нашей церкви, я-вот и все. Что касается процессий, то они тоже были немноголюдны, по крайней мере если судить по доносившимся сюда голосам. Когда все уже собрались, хор зазвучал более мощно, теперь пели на одну ноту-ноту скорбного псалма, который исполняют, опуская останки в могилу:
"Chorus angelorum vos suscipiat et cum Lazaro quondam paupere aeternam habeatis requiem".
- "Дабы вас, - шепотом начал переводить Пиоланти, - хоры ангельские приняли, и дабы вас, яко Лазаря, убогого сына сей земли, ожидал вечный покой..."
- Я понимаю, - перебил я его. - Я знаю латынь.
В свете факелов, фонарей и маленьких лампадок мелькали перед нами образа или фигуры святых. Участники процессии принесли их из окрестных приходских церквей и часовен. Они изображали покровителей или покровительниц этих церквей и часовен, построенных в их честь. Люди, несшие святые образа, наклоняли их в нашу сторону-мы находились значительно ниже-так, чтобы мы могли их получше разглядеть, и, вероятно, для того, чтобы святым, изображенным на образах, легче было подарить нам свой милосердный взор. А мы-теперь согласно ритуалу и, конечно уж, не для того, чтобы отпугнуть от себя, а, напротив, чтобы привлечь к себе внимание святых, - непрерывно, как огромные черные сверчки, громыхали в темноте деревяшками.
XXV
На следующий день, еще утром, я вернулся в Рим. Встал я как обычно, уложил свои вещи в сумку и вместе с Пиоланти отправился на вокзал. Я был благодарен ему за гостеприимство, и мне было тяжело с ним расставаться. В поезде я еще раз попытался уговорить его пойти со мной в Ватиканский музей.
Тщетно. Пиоланти тоже было жаль расставаться со мной. Я чувствовал это. В вагоне он сел в угол, то и дело поглядывал на меня оттуда и печально улыбался. Всякий раз при этом он молча кивал своей большой рыжеватой головой, но ни пообедать со мной, ни пойти в музгй не захотел. На первом я не настаивал, помня, по каким соображениям он всегда отказывается посещать рестораны. Однако музей-иное дело. Да и причины, по которым он отказывался сопровождать меня, оказались совсем другого порядка. Так как я от него не отставал, то в конце концов ему не без труда удалось их изложить. Сперва он признался, что привык ежедневно бывать в библиотеке и без обычной порции чтения чувствовал бы себя плохо. А затем эту психологическую мотивировку подкрепил другой, более существенной. Оказалось, что через несколько дней библиотека вместе со всеми другими ватиканскими учреждениями, как и каждый год в это время, закрывает свои двустворчатые двери на целых шесть недель.
- Вы хотите насытиться разными мудрыми текстами на шесть недель вперед? - спросил я.
- Даже не в том дело, - ответил он. - Но перед большими каникулами в курии принимают множество решений. Я хочу быть готов на тот случай, если курия предложит мне вернуться в мой приход. А я еще многое не успел проштудировать.
Я выглянул в окно и увидел разбегающиеся рельсовые пути.
Вокзал Термини. Стремительно пронесся экспресс, шедший в противоположном направлении. Длинные синие вагоны-значит, поезд дальний, или, точнее, международный. Он промелькнул, грохоча, и исчез, напомнив мне, что и я через несколько дней в Венеции или в Удино сяду в такой же поезд и помчусь назад в Польшу. Я пожалел, что момент этот уже так близок. Но, быть может, меня встревожил не только вид мчащегося поезда и мысль о скором отъезде. Я все еще был в обиде на Ватиканскую библиотеку, не позволившую мне закончить мою работу. Упомянув о библиотеке, Пиоланти задел мое больное место, до такой степени чувствительное, что, несмотря на всю нашу дружбу, я никак не смог искренне огорчиться из-за того, что библиотека вскоре закроется для всех.
Заскрежетали тормоза. Раз, другой, третий, десятый. Наконец-в окнах тень. Это мы из залитого солнцем пространства въехали под широкий навес над перроном. Я взял сумку.
Пиоланти протянул мне руку.
- Спасибо за компанию, - сказал он.
- Да за что меня благодарить! - ответил я. - Это я должен выразить вам самую искреннюю и длубокую благодарность. Мне хотелось бы поддерживать с вами связь. Вернувшись домой, я напишу вам.
Мы стояли посредине купе, загораживая дорогу нашим попутчикам. Поэтому мы вышли в коридор, а затем на перрон. Здесь мы снова обменялись рукопожатием, таким же крепким и продолжительным, как и все предыдущие. Раньше, в коридоре и в купе, мы сократили церемонию прощания потому, что на нас напирали люди, теперь ее оборвал сам Пиоланти.
- Что касается писем, - сказал он, - лучше пока не пишите.
Если я вернусь в мой приход, люди там темные, письма из Польши могут вызвать нежелательные толки. Но вы как-нибудь за меня помолитесь, как и я за вас, хотя вы, кажется, не очень в бога веруете, а я после всего, что случилось, не очень ему мил.
Все-таки вздох, обращенный к нему, всегда останется вздохом. А теперь поспешите и используйте каждое мгновение своего последнего дня в Риме. А я пойду помаленьку, у меня как-никак есть время.
Но он проводил меня до такси. Я больше не предлагал подвезти его, зная наперед, что ничего не добьюсь. Прежде чем машина сразу за вокзалом свернула влево, мы еще помахали друг другу. За углом-улица Джолитти, арка Порта-Маджоре, фронтон собора Святого креста, дорога, по которой я столько раз ездил на всех видах транспорта, и наконец-виа Авеццано, пансионат "Ванда".
Звоню. Мне открывает горничная с возгласом:
- Ах, синьор профессор! Где вы пропадали столько времени?
До сих пор, обращаясь ко мне, она довольствовалась титулом "доктор". Я не возражал, зная местный обычай, по которому все титулуют друг друга, не разбирая, есть к тому основания или нет.
Впрочем, что касается горничной, то она вообще разговаривала со мной крайне редко. Мое произношение и мой синтаксис пугали ее, вызывая на ее лице беспомощную гримасу. Помня об этом, я стараюсь строить простые фразы и задавать несложные вопросы.
- Так, немножко путешествовал, - отвечаю я. - Дома ли синьора Рогульская?
- Нет, она в больнице.
- А синьор Шумовский?
- Ездит по Риму с туристами.
- Ну, может быть, есть синьора Козицкая?
- Тоже в больнице. Все вернутся к обеду. Не подождете ли, синьор профессор?
- Увы. Я очень спешу. Передайте от меня всем сердечный привет. Я только возьму чемодан и тут же умчусь.
Она не двигается с места.
- Господа будут очень, очень огорчены!
Она стоит как столб и, кажется, твердо намерена удержать меня. Тогда я сую ей в руку деньги, которые заготовил, чтобы вручить перед самым уходом. Я прошу ее также на минутку отворить любую из комнат для постояльцев, если есть незанятая, либо указать мне место, где я мог бы уложить чемодан, потому что я хочу впихнуть в него вещи, которые привез с собой. Но горничная словно приросла к полу.
- А вы знаете, синьор профессор, что вам тут звонили без конца? спрашивает она.
- Кто? - говорю я. - Откуда?
- Dapertutto, - отвечает она. - Dapertutto!
Отовсюду! Значение этого слова широкое и для данного случая преувеличенное, но само известие, конечно, потрясающее.
Я еще раз пытаюсь добиться от нее чего-то более конкретного.
- Вы не помните ни одной фамилии? - допытываюсь я. - Никаких подробностей?
- C'e anche una lettera per lei'[Есть еще для вас письмо (итал.)], отвечает она на это.
- Письмо! Ну так дайте его!
Горничная исчезает. Немало времени спустя она возвращается, неся обеими руками чемодан. На чемодане письмо, засунутое под перевязывающий его ремень. Я тянусь за письмом, а горничная с гордостью сообщает:
- Вспомнила! Вам звонили от одного адвоката, а еще из одного учреждения в курии.
Разрываю конверт. В передней темно. Зажигаю свет.
- Ваша прежняя комната не занята, - говорит горничная. - Я туда отнесу чемодан.
- Чудесно! Сейчас иду!
Теперь я в свою очередь не двигаюсь с места. Руки у меня дрожат, буквы пляшут перед глазами. Все то, что я старательно усыплял в себе в течение недели, проведенной в Ладзаретто, просыпается, оживает. Факты, обиды, душевные муки. Только что я был на сто миль от всего этого и вот попадаю в самый центр прежней мути. А буквы все пляшут и пляшут. Бумага из канцелярии синьора Кампилли, его почерк, знакомая подпись, слов немного, все понятны, а я стою и стою, читаю и читаю и ничего не могу понять. Смотрю на письмо, как на клочок земли за окном самолета, садящегося на крыло. Абсолютно ничего не могу ухватить. Целое состоит из сотни раз виденных частиц, но они странно вращаются вокруг неуловимой оси. Кампилли пишет, чтобы я сразу по приезде позвонил ему. Беспокоится, успеем ли до столь близких уже каникул в курии осуществить намеченные нами действия, необходимые для завершения дела. В этом месте он не поскупился на нежные упреки: почему я так легкомысленно затянул свою туристскую поездку за пределами Рима? Затем он сообщает все номера телефонов: виллы в Остии, своего клуба в Риме, домашний. Стандартная формула вежливости в конце письма-самая сердечная. Прячу письмо в карман. Но почти сразу же снова его достаю. В течение четверти часа не могу прийти в себя. А когда ясность сознания наконец ко мне возвращается, я снова извлекаю письмо. Звоню по очереди по всем указанным телефонам. В Остии мне говорят, что он уехал в Рим, дома сообщают, что ушел в город, в клубе-что обычно приходит около часу. Смотрю на часы-девять.
