- Да, но настроение изменилось после визита к кардиналу!
Скрытный вы человек и настойчивый. Во всяком случае, поздравляю! Поздравляю!
Я онемел. Меня охватило то же самое чувство, что и при чтении письма Кампилли. Опять все закружилось. Видение, которое сперва лишь промелькнуло передо мной, теперь снова возникло и на этот раз приняло более отчетливые формы.
Нахлынувшая на меня радость напоминала то блаженное состояние, которое я испытал после первого визита к монсиньору Риго.
Я по-прежнему не понимал, что же произошло, но все сигналы, полученные мной с утра, говорили об одном и том же. Надежда превращалась в уверенность. Я не мог дольше ей противиться и вдруг почувствовал, как что-то нежно щекочет мои глаза; я сразу взял себя в руки и встал.
- Я загляну к вам, - сказал я, - если не завтра, так послезавтра. А пока пожелаю скорейшего выздоровления.
XXVI
В час дня мне удалось наконец созвониться с Кампилли.
Он был в своем клубе и просил меня тотчас туда прийти. Я уже разбирался во всех интонациях голоса адвоката, во всей их гамме, начиная от сердечной, отеческой и кончая равнодушноотчужденной, прячущей неловкость, как было во время нашего последнего разговора, когда он отказал мне от дома и уговаривал предоставить дело, ради которого я приехал в Рим, своему течению. Теперь он снова очень тепло и с дружеским нетерпением приветствовал меня.
- Мне передали ваше письмо, - сообщил я. - Поэтому я звоню.
Он секунду помолчал, но тут же заговорил с радостным оживлением:
- Как же я доволен! А я уже тревожился! У тебя стальные нервы, если ты способен в самый разгар наших хлопот уехать из Рима и вернуться к последнему звонку.
Мне стало стыдно за него. Как легко, без тени смущения, он искажает правду. Если бы у меня хватило времени на размышления, я не стал бы с ним спорить, не старался бы уточнить факты.
Ведь значение имело только то, что дело ожило и Кампилли снова хочет и может мне помочь. Но, не успев еще сообразить, как мало для меня толку в том, чтобы прижать его к стенке, я сказал:
- Я не предполагал, что мы еще увидимся. Разве вы не получили мое письмо?
Снова секунда тишины, а затем:
- Ах да, получил. Разреши тебе сказать: ты немножко погорячился. Забудем об этом. А теперь бросай все дела и беги сюда как можно скорее. Я жажду тебя увидеть и так же сильно хочу есть. А без тебя не буду завтракать.
Таким образом, прямо из бара, откуда я звонил, я поехал на такси по адресу, указанному Кампилли. Палаццо Шара-Колонна на Корсо, вход со двора направо, второй этаж. Название клуба "Чирколо Романо". Вот и он! Высокая, украшенная резьбой дверь. Медный звонок в большой вогнутой и вмурованной в стену оправе. Звоню. Швейцар в ливрее. Гардеробщик в ливрее.
Метрдотель во фраке, как и кельнеры, - впрочем, они стоят без дела, потому что в зале почти пусто. Справляюсь о Кампилли. Он сидит в углу. Верен себе-легко вскакивает, едва завидев меня.
Следуют приветствия, как в лучшие времена: сияющие улыбки, долгие рукопожатия.
- Как чудесно выглядишь! - говорит Кампилли. - Загорелый, веселый. Точная копия твоего отца. Он, как и ты, великолепно восстанавливал силы, пробыв всего несколько дней вне Рима.
Тебя словно подменили! Небось зарылся где-нибудь у моря, не думая ни о каких великих достижениях туризма. Иначе ты бы так не отдохнул. Признавайся.
- В известной мере, - отвечаю я.
- Очень умно! Очень умно! В эту пору года любая поездкапытка. Рим-тоже пытка. Водить машину по Риму-пытка.
Рестораны, набитые туристами, - пытка. Хвала всевышнему, у нас хоть есть клуб; у нас-значит у ватиканских адвокатов и высших светских чиновников. Здесь просторно и прохладно. Ну и, как видишь, пусто, потому что каждый, кто только мог, уже сбежал. А через несколько дней мы вообще закрываем...
- Клуб?
- Прежде всего-курию! Остаются только дежурные, а прочие, от кардиналов до референтов, разъезжаются на большие каникулы. Трибуналы тоже закрывают свои врата.
Я уже слышал о наступающих каникулах. Совсем недавно о них упомянул священник Пиоланти. Возможно, даже сказал, когда они начинаются, но тогда все связанное с курией меня уже не интересовало, и я пропустил его слова мимо ушей. Теперь я живо спросил:
- Через сколько дней? Сколько дней у меня еще осталось?
- Пять, а точнее-четыре, потому что монсиньор Риго покинет свою канцелярию днем раньше.
- В пансионате говорят, будто мне звонили из курии. Как вы думаете, это он меня вызывал? - тихо спросил я.
- Конечно! Только не он лично, а его секретарь. Впрочем, так мы и договаривались: он, ты и я.
- Значит, теперь можно без всяких препятствий отправить из Рима в Торунь какое-нибудь дело с пометкой, что вести его поручено отцу?
- Разумеется! Но, поскольку ни в моей канцелярии, ни у близких мне коллег не нашлось ни одного дела, которое можно было бы со сколько-нибудь веским основанием переслать для частичного доследования в Торунь, мы с монсиньором Риго пришли к выводу, что лучше пойти другим путем к той же цели.
Я тебе уже говорил о нем. Я имею в виду так называемое подтверждение места жительства. Ты представляешь себе, в чем тут суть?
- Да, - ответил я.
Конечно, я все представлял себе и, зная, в чем тут суть, знал и нечто другое: в той мере, как менялись интонации голоса адвоката Кампилли, менялись и методы, которые он избирал.
Одни в большей степени требовали участия его собственной канцелярии или канцелярии дружески расположенных к нему коллег, другие-в меньшей. Я понимал, кроме того, что все дела, которые можно было передать в Торунь, разом исчезли, хотя уже после смерти епископа Гожелинского, в день нашей полной оптимизма беседы, в канцелярии одного только Кампилли их было полным-полно. Что касается метода, о котором теперь упомянул Кампилли, то он заключался в следующем: по просьбе отца Рота должна подтвердить тот факт, что он поселился в пределах определенной епархии и приступил к выполнению своих обязанностей в местной курии. Адвокаты, связанные с Ротой, каждые несколько лет должны получать новые справки. Следовательно, с бюрократической точки зрения метод был хорош для того, чтобы узаконить положение отца. Но из всех методов, которые мы обсуждали, этот, единственный, лично никак не затрагивал Кампилли. Меня это поразило.
- У тебя найдется еще пустой бланк с подписью отца?
-Да.
- Зайдешь ко мне, я тебе продиктую стандартную латинскую форму. Ты ее перепишешь и обязательно сегодня же отнесешь письмо, теперь каждый час на счету.
Он наклонился над тарелкой, старательно накручивая на вилку макароны. В огромном зале, где мы сидели, царил полумрак.
Плотные драпировки на окнах не пропускали солнца. Время от времени к нам подходил кельнер и справлялся, не нуждаемся ли мы в его услугах. В зале по-прежнему было пустовато. Кроме нашего столика, были заняты еще три, а может, четыре. За каждым-солидные господа в возрасте Кампилли или даже постарше. Кампилли всех знал: с каждым входящим он обменивался поклонами. Кельнеры сразу обступали нового посетителя.
Но едва он выбирал столик, большинство кельнеров, утратив к нему интерес, исчезало. В центре зала снова становилось пусто.
Тогда, глядя прямо вперед, я видел только две колоссальные кариатиды, подпирающие мраморную плиту над камином, тоже гигантским-в него можно было бы войти не сгибаясь. Кампилли ел макароны, я тоже. Молчание затягивалось. Я подумал, что, быть может, неправильно его осуждаю. Допустим, он не хочет впутывать себя в это дело. Но ведь он по-прежнему готов мне помочь, и это следует ценить. Только теперь всякая приподнятость тона вызывала у меня внутренний отпор. Не мог же я после всего, что перенес, оставаться по-прежнему наивным и доверчивым.
- Благодарю вас, - сказал я. - Я приду в четыре, не раньше, чтобы не испортить вам послеобеденный отдых.
- Но и не позднее. Письмо надо передать в секретариат монсиньора Риго до шести. Так, чтобы он успел его прочесть еще сегодня вечером.
- А ответ?
- Дадут тебе в руки. Но ты должен нажимать на секретаря.
- Благодарю, - повторил я. - Разрешите все-таки задать вам несколько вопросов?
Кампилли покончил с макаронами и как раз в это мгновение отодвигал от себя тарелку. Руки его замерли: не снимая их со стола, он повернулся ко мне, и лицо его растянулось в улыбке, которая показалась мне несколько искусственной.
- Безусловно, - сказал он. - Спрашивай! Спрашивай! А потом и я допрошу тебя по всей строгости: почему ты написал мне такое нелюбезное письмо и почему тебе так не терпелось удрать из Рима.
Тогда я выложил все, что так тяготило меня. Отец настаивал, чтобы я обо всем советовался с Кампилли и ничего от него не скрывал, ну вот я и поступил так! Я напомнил ему, при каких обстоятельствах мы виделись в последний раз и какие советы он тогда давал. Напомнил и о том, что он, зная, какие неприятности ждут меня в библиотеке, - ни о чем меня не предупредил, не спас от унизительного разговора с Кореи, ничего не объяснил. Мне пришлось от посторонних лиц узнать правду.
