румянца —
Предвестники могилы… [22]
Орландо резко опрокинула чернильницу на страницу и скрыла ее от глаз людских, как она надеялась, навеки. Ее трясло, она буквально кипела. До чего противно, когда чернила хлещут фонтаном непроизвольного вдохновения! Да что на нее нашло? Виновата ли сырость, Бартоломью или Баскет, – в чем же дело?! – вопрошала она. Но комната опустела, никто ей не ответил, если не считать ответом шелест дождя в плюще.
Стоя у окна, Орландо чувствовала необычайное покалывание и вибрацию во всем теле, словно соткана из тысячи струн, на которых играет гаммы то ли ветерок, то ли чьи-то подвижные пальцы. Странная дрожь пробирала ее до костей, гуляла по стопам, по бедрам, по позвоночнику. Волоски на теле встали дыбом. Руки пели и гудели, как телеграфные провода, которые загудят через каких-нибудь двадцать лет. В конце концов возбуждение, похоже, сосредоточилось в кистях, потом перешло на руку, на палец и сжалось так, что собралось в кольцо, обвившее безымянный палец левой руки. И когда она подняла ее, чтобы посмотреть на причину зуда, то не увидела ничего – ничего, кроме перстня с изумрудом, который подарила королева Елизавета. Разве этого недостаточно? – задумалась Орландо. Изумруд был самой чистой воды и стоил по меньшей мере десять тысяч фунтов. Казалось, вибрация странным образом ей отвечает (помните, что мы имеем дело с таинственнейшими проявлениями человеческой души): нет, недостаточно, и далее, с вопросительными нотками, спрашивает, что же значит сей пробел, сие неслыханное упущение? – пока Орландо окончательно не устыдилась безымянного пальца своей левой руки, сама не зная почему. И тут вошла Бартоломью с вопросом, какое платье достать к обеду, и Орландо, чьи чувства чрезвычайно обострились, бросила взгляд на левую руку вдовы и тут же заметила то, на что не обращала внимания прежде – палец обхватывало толстое кольцо из металла довольно желтушного цвета, в то время как палец Орландо оставался голым.
– Позвольте взглянуть на ваше кольцо, Бартоломью, – сказала Орландо, протягивая руку.
Бартоломью отшатнулась, словно ее ударили в грудь. Она отступила на пару шагов, стиснула пальцы и отвела руку жестом, преисполненным величавости. «Нет», – заявила она с решительным достоинством, пусть ее светлость смотрит так, если угодно, но снять обручальное кольцо ее не заставит ни архиепископ, ни Папа, ни королева Виктория на своем троне. Ее муж Томас надел кольцо на палец двадцать пять лет, шесть месяцев, три недели назад, она в нем спит, работает, стирает, молится и полагает, что в могилу сойдет в нем же. На самом деле, как поняла Орландо, хотя голос экономки дрожал и прерывался от волнения, благодаря блеску своего кольца она обретет заслуженное место среди ангелов, а если снимет хоть на секунду, то пропадет навсегда.
– Да помогут нам небеса! – воскликнула Орландо, стоя у окна и наблюдая за возней голубей. – В каком мире мы живем!
Сложность мира поражала. Ей мнилось, что весь мир окольцован золотом. Она пошла обедать. Обручальные кольца окружали ее со всех сторон. Она пошла в церковь. Обручальные кольца были повсюду. Она выехала в город. Золотые и имитация, тонкие, толстые, обычные, гладкие кольца тускло поблескивали на каждой руке. Все ювелирные прилавки заполонили кольца, только не перстни со стразами и бриллиантами, как помнилось Орландо, а простые ободки без единого камешка. В то же время она начала подмечать новый обычай, принятый среди горожан. В прежние времена застать девушку в объятиях юноши в придорожных кустах было привычным делом. Орландо самой нередко удавалось щелкнуть влюбленных кончиком хлыста, рассмеяться и пройти мимо. Теперь же все переменилось. Парочки брели ровно по центру дороги, неразрывно связанные друг с другом. Правая рука женщины была продета сквозь левую мужчины, их пальцы – надежно сплетены. И лишь когда лошади едва не касались парочек носами, они неповоротливо, словно единое целое, смещались на обочину.
Орландо оставалось лишь гадать, не случилось ли какое-нибудь новое открытие в человеческом племени, не слиплись ли они ненароком, пара за парой, но кто его совершил и когда, она понятия не имела. Глядя на голубей, кроликов и элкхундов, нельзя было сказать, что природа изменила или усовершенствовала свои методы, по крайней мере, со времен королевы Елизаветы. Насколько она могла видеть, между животными столь неразрывного союза не наблюдалось. Значит, все дело в королеве Виктории и лорде Мельбурне? Не от них ли пошло величайшее открытие брачных уз? И все же королева, продолжала размышлять Орландо, вроде бы любит собак, а лорд Мельбурн, по слухам, любит женщин. Странно – да что там, противно! – ибо сия нерасторжимость тел не вяжется ни с чувством приличия, ни с соображениями гигиены. Впрочем, ее размышления сопровождались таким покалыванием и зудом в пораженном недугом пальце, что ей едва удавалось рассуждать здраво. Мысли томились и строили глазки, словно грезы горничной, и заставляли ее краснеть. Не оставалось ничего иного, кроме как купить уродливый ободок и носить его, как все остальные. Так она и поступила, охваченная стыдом, и надела на палец, укрывшись в тени шторы, однако это ничуть не помогло. Покалывание многократно усилилось. Ночью она не сомкнула глаза. На следующее утро Орландо взялась за перо, но либо ей ничего не приходило в голову и перо роняло одну слезливую кляксу за другой, либо, что тревожило еще сильнее, неистово предавалось медоточивым фантазиям о ранней смерти и разложении, что было гораздо хуже, чем не думать вообще ни о чем. Ибо, и случай Орландо это подтверждает, мы пишем не рукой, а всем своим естеством. Нерв, управляющий пером, обвивает каждую клеточку нашего тела, пронизывает и сердце, и печень. Хотя корень зла крылся вроде бы в левой руке, она чувствовала себя отравленной насквозь и, в конце концов, была вынуждена прибегнуть к самому отчаянному из средств, то есть окончательно и бесповоротно покориться духу времени и обзавестись мужем.
Читателю уже в достаточной мере понятно, насколько это противоречило складу ее характера. Когда карета эрцгерцога исчезла вдали, с губ Орландо сорвался крик: «Жизнь! Возлюбленный!», а вовсе не «Жизнь! Муж!», и в погоне за этой целью она отправилась в город и рыскала по свету, как показано в предыдущей главе. Однако неукротимая сущность духа времени такова, что сокрушает любого, кто пытается ему противостоять, причем гораздо успешнее, чем тех, кто под него подстраивается. Орландо тяготела к Елизаветинскому духу, к духу Реставрации, к духу восемнадцатого столетья и едва ли замечала переход от одной эпохи к другой. Дух девятнадцатого века был ей чрезвычайно чужд, поэтому завладел ею и сломил – она
