При ее появлении из груди дочери вырвался вздох облегчения. Теперь уж не так страшно, а главное, теперь все будет сделано как надо: пришла мама, мама всегда найдет средство помочь. Безгранично было доверие дочери к матери. Фрида успокоилась, почувствовала себя спасенной; улыбка пробежала по ее искаженному страданиями лицу.
Фрау Хардекопф отстранила горбатую соседку фрау Боллерс, которая недостаточно поспешно уступила ей место.
— Ну, дочь моя, как ты себя чувствуешь? — это было сказано намеренно сухо, даже резко.
— Ничего, мамочка! — Дочь знала, что в присутствии матери надо держать себя в руках, мать не терпела «комедий». — Скоро уж, должно быть… Только бы схватки… еще не усилились.
Горбунья Боллерс и толстая еврейка фрау Клингенталь, не отходившие от постели роженицы, скулили и стонали при каждой схватке, точно им самим предстояло рожать. Фрау Хардекопф резко повернулась и отрывисто приказала:
— Причитания прошу прекратить. И вообще, что вы тут делаете? Лучше помогли бы, чем завывать без толку.
— Акушерки-то ведь еще нет, — нерешительно прошептала Рюшер.
— Как, акушерка еще не приходила? — Фрау Хардекопф с удивлением подняла глаза.
— Ее нет дома, мама, и никто не знает, куда она делась. — В то же мгновение Фрида натянула простыню до самого рта, закатила глаза и застонала. В следующую секунду раздался страшный крик, который она хотела, но не смогла сдержать.
Акушерки нет. С минуты на минуту могут начаться роды. А тут еще эти проклятые дуры скулят и заламывают руки. Фрау Хардекопф выпрямилась и с полминуты стояла неподвижно, размышляя. Но всего лишь полминуты, затем она выгнала женщин из комнаты, помчалась к акушерке Нигус, набросилась на шуцмана — и вот уже она в сопровождении толпы любопытных направляется к «аварийной» акушерке.
На Шпрингельтвите, улочке, прилегающей к Штейнштрассе, фрау Хардекопф останавливается перед домом с деревянными жалюзи на окнах. В тесном подъезде одинокая лампочка бросает тусклый красный свет на покрытую дорожкой лестницу. Теплый, приторный запах дешевых духов ударяет в нос. Подозревая недоброе, фрау Хардекопф поворачивается к обеим женщинам, которые привели ее сюда.
— Скажите, фройляйн, эта особа зарегистрированная?..
— Да вы не беспокойтесь, — неопределенно отвечают женщины.
— Так-так! Ну, стало быть, ладно!
Толстая, пышногрудая особа с огненно-рыжими волосами, услышав, чего от нее хотят, начинает упираться и много раз переспрашивает, действительно ли нет другого выхода. В конце концов она все-таки отправляется с фрау Хардекопф.
Любопытные, дожидавшиеся у подъезда борделя, встречают вышедших оттуда, особенно толстуху хозяйку, которая, как оказывается, владеет и искусством повивальной бабки, громкими, веселыми возгласами. Сначала по узкому переулку, а затем по Штейнштрассе движется нечто вроде торжественной процессии. С каждой минутой она растет. В воздухе носятся самые невероятные слухи. Лицо пузатого Кришана, когда он увидел женщин, расцветает счастливой улыбкой. Наконец-то шествие подходит к дому, где ждет помощи Фрида Брентен. Несколько зевак вбегают за женщинами в подъезд и любопытствуют, на какой этаж они поднимаются.
— Четвертый этаж! — кричит один из наблюдателей.
Люди, стоящие на улице, смотрят на окна четвертого этажа, где не терпится увидеть свет новому гражданину Земли.
Фрау Рюшер, бледная, дрожащая, идет навстречу женщинам. Рыжая Эрна видит, что, задержись она минут на пять, и было бы уже поздно. Фрау Хардекопф протягивает ей передник. «Акушерка» надевает его и громко, несколько волнуясь, приказывает:
— Простыни и вату! И воду вот сюда.
Ее пышный бюст колышется. Она нагнулась над роженицей и уже собирается откинуть одеяло, но тут раздается громкий возглас фрау Хардекопф:
— Стало быть, не угодно ли вымыть сначала руки?
Рыжая Эрна в задумчивости долго вытирает на кухне руки; только теперь она начинает понимать, в какую историю ввязалась. Раздается душераздирающий вопль. Дверь распахивается, и фрау Хардекопф яростно бросает Эрне:
— Да идите же наконец, или вы уже не понадобитесь!
«Аварийная» повивальная бабка поднимает к свету крошечное фиолетового цвета создание, с хлипким тельцем и большой головой, и своей мясистой ладонью хлопает его по задку, так как оно не проявляет ни малейшей склонности жить и даже отказывается дышать. Рыжая Эрна, в последние минуты хлопотавшая изо всех сил, довольна, что все сошло благополучно, но теперь румянец быстро сбегает с ее лица. Движения женщины, похлопывающей по задку и спинке безжизненно лежащего на ее руках младенца, становятся все нервознее. Она начинает дрожать, бросает испуганные взгляды на бабушку и беспомощно, как бы извиняясь, пожимает плечами.
Фрау Хардекопф уже несколько минут молча, с плотно сжатыми губами, следит за усилиями рыжей Эрны. Она еще не может оправиться от испуга, вызванного видом новорожденного. Огромная голова, по-обезьяньи сморщенное личико на тоненькой шейке и безжизненные, неестественно короткие ручки и ножки. Сама она родила пятерых детей, но ни один из них не казался ей таким уродливым, как этот внук, быть может — калека. Ну, чему тут удивляться, — достаточно вспомнить коротконогого, короткошеего забулдыгу-папашу. Тем не менее, видя, что старания растерявшейся акушерки ни к чему не приводят, она осторожно берет из ее рук новорожденного, который все еще не проявляет признаков жизни, и решительно погружает его в таз с холодной водой. Маленькое тельце конвульсивно вздрагивает, ручки и ножки шевелятся, испуганно открываются глаза, и отчаянный крик оглашает воздух.
2
В это мгновение в «Ганзейском погребке» большое зеркало позади стойки разлетелось вдребезги: метко брошенная пивная кружка со звоном расколола стекло. Невысокого роста кругленький человек с веселым юношеским лицом гордо огляделся вокруг, чрезвычайно довольный своим подвигом, и присоединился к громкому хохоту собутыльника.
— Великолепно, Карл! — кричал тот, задыхаясь от смеха. — Никогда бы не поверил, что ты способен на такое! Ну и молодчина, будь я трижды проклят!
И оба снова беспечно и весело захохотали. Они не замечали растерянных посетителей, не видели и не слышали взволнованного хозяина.
— Черт возьми, с какой ты яростью швырнул… С какой яростью… — Он не мог договорить: так душил его смех.
Да, Карл Брентен с отчаянной решимостью метнул в зеркало пивную кружку, негодуя на весь мир, на самого себя и особенно на свою злосчастную судьбу. Как жало, засела в его мозгу мысль, которую сестры при каждом удобном и неудобном случае ему нашептывали:
«Нечего сказать, женился… Какого счастья ждать от такого брака? В люди не выйдешь, будешь опускаться все ниже и ниже… Мог бы сделать партию получше. А ты навеки связал себя с какой-то коробочницей, дочерью рабочего верфей. Не ровня они нам. Тут и спорить нечего… Конечно, мы всегда тебя любили и будем любить, но эту женщину — запомни раз и навсегда, — эту женщину лучше к нам и не приводи. Выйдут одни неприятности…»
Молодой супруг, вступивший в брак всего лишь год тому назад, был младшим в семье, и всякий раз, когда он заговаривал о своей женитьбе с сестрами Мими или Лизбет, с зятьями Хинрихом или Феликсом, — все они дружно набрасывались на него с упреками. И, конечно, с ними заодно был и брат, таможенный чиновник Матиас Брентен, и его жена, — словом, вся родня ополчилась на Карла. Как тут не швырнуть пивной кружкой в зеркало! Каждый день, и это было известно молодому супругу, он мог стать отцом. Родные его, однако, ничего не знали. Они бы с ума сошли. И Феликс, заячья душа, еще посмел вообразить, что он, Карл, не способен вдребезги расколотить это идиотское зеркало, которое передразнивает его, как обезьяна!
— Сударь, это вы разбили зеркало?
Чувствуя себя героем после совершенного подвига, Карл Брентен, которого в эту минуту вряд ли кто рискнул бы назвать трезвым, небрежно обернулся и увидел перед собой шуцмана.
