Через полчаса двое мужчин привезли его домой на машине. Один правил, другой поддерживал Хайнса на заднем сиденье Лицо его, заросшее щетиной и грязью, теперь было бледно, а глаза закрыты. Его вынули из машины и понесли на руках через калитку по дорожке из трухлявого кирпича и цементной шелухи к крыльцу. Теперь его глаза были открыты, но совершенно пусты, они закатились под лоб, так что виднелись только нечистые синеватые белки. Он совсем обмяк и не шевелился. Когда они подходили к крыльцу, дверь отворилась, вышла его жена, закрыла дверь за собой и стала смотреть на них. Они догадались, что это его жена, поскольку вышла она из дома, где жил он. Один из мужчин, хотя и местный, никогда ее прежде не видел.
-- Что случилось? -- сказала она.
-- Ничего страшного, -- ответил первый мужчина. -- У нас там в городе переполох был изрядный, да еще эта жара -- вот он и сдал. -- Она стояла перед дверью, словно не пуская их в дом, -- приземистая, толстая женщина, с круглым, непропеченным, мучнисто-серым лицом и тугим узелком жидких волос. -- Только что поймали этого Нигера Кристмаса, который женщину в Джефферсоне убил на прошлой неделе, -- пояснил мужчина. -- Ну и дядя Док немного переволновался.
Миссис Хайнс уже отворачивалась, словно собираясь открыть дверь. И, -как сказал потом мужчина своему спутнику, -- вдруг замерла, будто в нее попали камушком.
-- Кого поймали? -- сказала она.
-- Кристмаса, -- сказал мужчина. -- Нигера этого, убийцу. Кристмаса.
Она стояла на краю крыльца, обернув к ним серое, застывшее лицо. "Как будто заранее знала, что я ей скажу, -- говорил мужчина своему товарищу, когда они возвращались к машине. -- Как будто хотела, чтобы это оказался он и в то же время -- не он".
-- Какой он из себя? -- спросила она.
-- Да я и не разглядел толком, -- сказал мужчина. -- Его малость раскровянили, пока ловили. Молодой парень. А на Нигера не больше моего похож. -- Женщина смотрела на них, смотрела сверху. Хайнс, поддерживаемый с двух сторон, уже сам стоял на ногах и тихо бормотал, словно пробуждаясь ото сна. -- Что прикажете делать с дядей Доком? -- спросил мужчина.
На это она просто не ответила.
-- Как будто мужа своего не признала, -- сказал потом мужчина своему товарищу.
-- Что они с ним сделают? -- спросила она.
-- С ним? -- повторил мужчина. -- А-а. С Нигером. Это в Джефферсоне решат. Он -- тамошний, ихний.
Серая, застывшая, она смотрела на них откуда-то издалека.
-- Они подождут до Джефферсона?
-- Они? -- переспросил мужчина. -- А-а, -- сказал он. -- Ну, если Джефферсон не будет особенно тянуть. -- Он перехватил руку старика поудобнее. -- Куда нам его положить? -- Тут женщина зашевелилась. Она спустилась с крыльца и подошла к ним. -- Мы вам втащим его в дом, -- сказал мужчина.
-- Я сама втащу, -- ответила она. Они с Хайнсом были одного роста, но она -- плотнее. Она подхватила его под мышки. -- Юфьюс, -- сказала она негромко. -- Юфьюс. -- И мужчинам, спокойно: -- Пустите. Я держу.
Они отпустили его. Старик уже мог кое-как идти. Они смотрели ему вслед, пока старуха не ввела его на крыльцо и в дом. Она не оглянулась.
-- Даже спасибо не сказала, -- заявил второй мужчина. -- Назад бы его увезти да в тюрьму посадить вместе с Нигером -- а то больно хорошо он его знает...
-- Юфьюс, -- сказал первый. -- Юфьюс. Пятнадцать лет мне невдомек, как его звать-то по-настоящему. Юфьюс.
-- Пойдем. Поехали обратно. Не пропустить бы чего.
Первый продолжал смотреть на дом, на закрытую дверь, за которой исчезла пара.
-- Она его тоже знает.
-- Кого знает?
-- Да Нигера. Кристмаса.
-- Пошли. -- Они вернулись к машине. -- И с чего этот черт приперся к нам в город, за двадцать миль от места, где убил, и по главной улице стал шататься, чтоб его узнали. Жалко, не я его узнал. Мне бы эта тысяча во как пригодилась. Всегда мне не везет.
Машина тронулась. Первый асе еще оглядывался на слепую дверь, за которой скрылись супруги.
А они стояли в прихожей маленького домика, темной, тесной и зловонной, как пещера. Обессилевший старик все еще пребывал в полуобморочном состоянии, и то, что жена подвела его к креслу и усадила, легко было объяснить заботой и целесообразностью. Но возвращаться к двери и запирать ее, как она сделала, -- в этом никакой нужды не было. Она подошла и встала над ним. На первый взгляд могло показаться, что она просто смотрит на него, заботливо и участливо. Но потом посторонний наблюдатель заметил бы, что ее трясет и что она усадила старика в кресло либо для того, чтобы не уронить его на пол, либо для того, чтобы держать его пленником, покуда к ней не вернется дар речи. Она нагнулась к нему: грузная, приземистая, землистого цвета, с лицом утопленницы. Когда она заговорила, ее голос дрожал, дрожала и она, силясь овладеть им; вцепившись в ручки кресла, где полулежал ее муж, она говорила сдержанным дрожащим голосом: "Юфьюс. Слушай меня. Ты меня послушай. Я к тебе раньше не приставала. Тридцать лет к тебе не приставала. Но теперь ты скажешь. Я должна это знать, и ты мне скажешь. Что ты сделал с ребенком Милли?"
Весь этот долгий день они гудели на площади и перед тюрьмой -продавцы, бездельники, деревенские в комбинезонах; толки. Они ползли по городу, замирая и рождаясь снова, как ветер или пожар, покуда среди удлинившихся теней деревенские не начали разъезжаться на повозках и пыльных машинах, а городские не разбрелись ужинать. Потом толки оживились, разгорелись с новой силой -- в семейном кругу за столом, при участии жен, в комнатах, освещенных электричеством, и в отдаленных домиках среди холмов, под керосиновой лампой. А назавтра, славным, тягучим воскресным днем, сидя на корточках в чистых рубашках и нарядных подтяжках, мирно попыхивая трубками перед деревенскими церквами или в тенистых палисадниках, возле которых стояли и ждали гостей упряжки и машины, покуда женщины собирали на кухне обед, очевидцы рассказывали все сначала: "Он похож на нигера не больше моего. Но, видно, сказалась-таки негритянская кровь. Можно подумать, прямо наладился, чтобы его поймали, как жениться налаживаются. Ведь он еще неделю назад от них утек. Не подожги он дом, они бы, пожалуй, и через месяц не узнали про убийство. Да и теперь бы на него не подумали, если бы не этот Браун, через которого нигер виски продавал, -- а сам белым прикидывался -- и виски и убийство, все на Брауна хотел свалить, а Браун сказал, как было.
А утром вчера явился в Мотстаун, средь бела дня, в субботу, когда кругом полно народу. Зашел в белую парикмахерскую, все равно как белый, и они ничего не подумали, потому что похож на белого. И даже, когда чистильщик заметил, что на нем башмаки чужие, велики ему, все равно ничего не подумали. Постригся, побрился, уплатил и пошел -- и прямо в магазин, купил там рубашку новую, галстук, шляпу соломенную -- и все на краденые деньги, той женщины, которую убил. А потом стал по улицам разгуливать средь бела дня, прямо как хозяин -- разгуливает взад-вперед, а люди идут себе и ничего не знают; тут-то Холидей его и увидел, подбежал, цоп его и говорит: "Не Кристмасом ли тебя звать?" -- а нигер говорит -- да. И даже не думал отпираться. Вообще ничего не делал. Вообще себя вел ни как нигер, ни как белый. Вот что главное-то. Почему они так взбесились. Нате вам -- убийца, а сам вырядился и разгуливает по городу, -- попробуйте, мол, троньте, -- когда ему бы прятаться, в ласу хорониться, драпать, грязному да чумазому. А он, будто и знать не знает, что он убийца, тем паче -- нигер.
И вот, значит. Холидей (а разволновался -- как-никак тысячей пахнет, и пару раз уже по морде съездил нигеру, и тут нигер первый раз себя Нигером показал -- стерпел и не сказал ни слова: по нем кровь, а он стоит, смурной, тихий) -- Холидей держит его и орет, как вдруг вылезает этот старикан, Хайнс, дядей Доком его кличут, и давай нигера палкой лупцевать, покуда двое его не утихомирили и домой на машине не увезли. И никто так и не понял, правда знает он этого нигера или нет. Приковылял туда и визжит: "Его зовут Кристмас? Вы сказали, Кристмас? -- протолкался, глянул на нигера и давай его палкой охаживать. И вид у него такой, будто он не в себе. Пришлось его оттаскивать, а он глаза закатил, слюнявится и садит палкой по чем попало, а потом вдруг раз -- и сомлел. Ну, двое там отвезли его домой на машине, жена вышла, отвела его в дом, а эти двое вернулись в город. Они не поняли, чего это на него нашло, чего он так разволновался, когда нигера поймали, -- но, думали, дома он отойдет. И, надо же, полчаса не прошло, а он опять тут как тут. И уже совсем сумасшедший: стоит на углу и орет на каждого прохожего, трусами обзывает, потому что не вытащат черного из тюрьмы и не повесят на месте, без всяких Джефферсонов. А лицо нехорошее, как будто из сумасшедшего дома сбежал и знает, что долго погулять ему не дадут -- опять схватят. Говорят, еще проповедником был.
Он кричал, что имеет право убить нигера. Почемуне сказал, до того распалился и ополоумел, что говорить не мог толком, а остановить его да спросить не так-то просто. Вокруг него уж целая толпа собралась, а он кричит, что это его право -- решать, жить Нигеру или нет. И люди уже начали подумывать, что, может, место ему -- в тюрьме, с Нигером, но тут жена пришла.
