Уильям Фолкнер - Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник)

William Faulkner

LIGHT IN AUGUST

THE HAMLET

INTRUDER IN THE DUST

Перевод с английского В. Голышева («Свет в августе»), В. Бошняка («Деревушка», кн. 1, 2) и В. Хинкиса («Деревушка», кн. 3, 4), М. Богословской-Бобровой («Осквернитель праха»)

© William Faulkner, 1932, 1940, 1948

© Вступительная статья. В. Бернацкая, 2010

© Перевод. В. Голышев, 2010

© Перевод. В. Бошняк, 2010

© Перевод. В. Хинкис, наследники, 2010

© Перевод. М. Богословская-Боброва, наследники, 2010

© Примечания. А. Долинин, 2010

© Издание на русском языке AST Publishers, 2010

Для тех американцев, кто чтит свою литературу, конец прошлого века – время Великих Столетних Юбилеев. Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Джон Дос Пассос, Уильям Фолкнер, Торнтон Уайлдер, Эрнест Хемингуэй, Томас Вулф – все они родились в конце XIX столетия.

Почти все первые книги нынешних «столетних юбиляров» так или иначе затрагивают темы, связанные с Первой мировой войной. Но качественно они не равноценны. В «десятку» попал Хемингуэй, написавший, пожалуй, свой лучший роман «Прощай, оружие!». Фолкнер (1897–1962) тоже отозвался, однако «Солдатская награда» (1926) интересна сейчас только как первое крупное прозаическое произведение писателя. В отличие от Хемингуэя он не воевал (хотя и не всегда опровергал слухи об этом), и вообще это была не его война.

С раннего детства он слышал рассказы о другой, главной войне – той, что разметала призрачный мир, в котором царственно ступали прекрасные дамы в атласных платьях с кринолином и галантные кавалеры в широких плащах, с острыми шпагами в ножнах. Тот мир разительно отличался от прагматичного, буржуазного существования – непредсказуемый, фантастичный мир, в котором находилось место для безрассудных подвигов, любви до гробовой доски, преданности слуг и благородства хозяев.

Слушая еще в детстве эти истории, будущий писатель чувствовал, что и для рассказчиков и для него самого именно с той войны навсегда остановилось время. И словно не 40 лет назад, а прямо сейчас храпели под всадниками кони, неся их к лагерю северян, и думалось, что все еще можно изменить – переиграть, перевоевать ту проклятую войну между соотечественниками, что во всем мире зовется Гражданской. Или избежать ее…

Только заговорив о главном (впервые – и сначала робко – в «Сарторисе», 1929), Фолкнер стал тем, кого теперь называют классиком американской литературы. Пуля, прострелившая грудь деда, геройски сражавшегося с северянами, навсегда застряла в сердце внука. Боль побуждала делать открытия: «не существует никакого «было» – только «есть». Иначе не было бы ни печали, ни страданий». С самого начала Фолкнер – и в этом его сила – писал о том, что было ему важнее, интереснее всего, но, как это подчас бывает, он не сразу поверил в то, что боль его сердца может тронуть и взволновать остальных. Убедил его в этом другой человек.

Шервуд Андерсон (1876–1941) за свою жизнь помог не одному начинающему писателю. Многие, в том числе Хемингуэй, Вулф, Стейнбек, Сароян, Колдуэлл, испытали его влияние. Совершенно лишенный «звездности» (хотя ни один американский писатель не был так популярен, как он, после выхода книги «Уайнсбург, Огайо»), Андерсон исключительно много значил для писателей «потерянного поколения»: доброжелательный и бескорыстный, он с радостью оказывал им самую разную (вплоть до материальной) помощь.

Много лет спустя Фолкнер с большой теплотой напишет о том, что дало ему знакомство с Андерсоном – писателем и личностью. Старший товарищ первый объяснил ему, как важно помнить, кто ты есть на самом деле. «Ты деревенский парень, – сказал Андерсон, – все, что ты знаешь, – это крохотный клочок земли в Миссисипи, откуда ты родом. Но и этого достаточно. Это тоже Америка: пусть самый маленький и неизвестный ее уголок, но вытащи его, как кирпичик из стены, – и стена развалится».

В романах писателя мир часто выглядит трагически-абсурдным, но его любимые герои всегда несут в себе зерно другого, истинного, неабсурдного мира – мира гармоничных человеческих отношений. Такова Дилси (приложение к роману «Шум и ярость», 1929), спокойно вносящая свои коррективы в жизнь семейства Компсонов (сломанные часы бьют пять, а она тут же поправляет: «восемь часов»), такова беременная Лина Гроув («Свет в августе», 1932), безмятежно отправившаяся на поиски сбежавшего возлюбленного в твердой уверенности, что разыщет его и обретет счастье.

Характеризуя «южную школу», давшую Америке много талантливых писателей, Фолкнер сказал: «Нам требуется рассказать, выговориться, ибо красноречие – наследственный наш дар. Мы хотим в бешено краткий срок, пока дышим и держим перо, предъявить яростный обвинительный акт современному миру или уйти от него в нафантазированный мир магнолий, пересмешников и сабельных атак». В романе «Свет в августе» Фолкнер, почти позабыв о южной экзотике, бросает в лицо современной Америке именно такой – яростный – обвинительный приговор. В этом романе слова Фолкнера о том, что всякий южанин с рождения «распят на черном кресте», обретают почти буквальный смысл.

Вся жизнь Джо Кристмаса – с колыбели и до страшной гибели – трагедия только потому, что он не знает, кто он – белый или черный. Одно лишь сомнение в чистоте крови превращает его жизнь в ад. «В этом его несчастье, – объяснял Фолкнер в одной из своих лекций, – он не знает, кто он, и потому он никто… Вот что для меня было центральной трагической идеей всей истории, – то, что он не знает, кто он, и у него нет никаких возможностей выяснить это. А для меня это самая трагическая ситуация, в какой может оказаться человек, – не знать, кто он, и знать, что никогда этого не узнает».

Невозможность самоидентификации не позволяет Кристмасу примкнуть ни к сообществу белых, ни к сообществу черных, он вынужден жить в изоляции, подобно раненому зверю. Он не может осесть, завести дом, семью, он обречен на вечные скитания. Его не спасает и встреча с женщиной, которую не страшит близость с негром.

Джоанна Верден – из семьи аболиционистов, она, как ее дед и отец, целиком посвятила свою жизнь помощи чернокожим. Она не вникает в источник мук Кристмаса, считает, что он должен определиться, признать себя наконец негром и вместе с ней помогать беднякам своей расы. Этим вызывает взрыв ненависти к ней у Кристмаса: значит, она любит не конкретно его, просто мужчину, а любит в нем «черномазого», к которым, считает он, женщина испытывает противоестественное, страстное влечение.

Кристмас убивает Джоанну и тем самым подписывает себе смертный приговор. Духовно его убили давно, теперь же этого «мертвого» человека убивают вторично. Делает это некий Перси Гримм, убежденный в том, что «белая раса выше всех остальных рас, американская раса выше всех белых, а американский мундир превыше всего человечества». Сам Фолкнер на встрече со студентами и преподавателями Виргинского университета сказал о Перси Гримме, что этим образом он предвосхитил фашизм. Перси Гримм «уверен, что спасает белую расу, убивая Кристмаса. Я придумал его в 1931 году. До тех пор, пока о Гитлере не стали писать в газетах, я не сознавал, что создал наци раньше, чем он».

Как и в других произведениях Фолкнера, в этом романе история Кристмаса не единственная, она переплетается с другими историями и другими судьбами. С судьбой священника Хайтауэра, тоже бежавшего от реальности и будто вторично проживающего чужую жизнь – жизнь своего героического деда, который во время Гражданской войны ворвался в город, чтобы поджечь склады янки.

«Свет» в августе – это и пылающий дом Джоанны Верден, и огонь, пожирающий сердце и мозг Джо Кристмаса, но это и ровное сияние, исходящее от Лины Гроув и рожденного ею сына. Везмятежная вера Лины в то, что с ней не может случиться ничего плохого, оберегает ее в долгом пути, и в конце концов она обретает то, ради чего пустилась в дальнюю дорогу, – семью, отца своему ребенку.

Сам Фолкнер на вопрос о смысле названия ответил, что оно подсказано теми августовскими днями, когда вдруг повеет осенью, а воздух становится ясным, прохладным и светится особым светом. Этот свет воскрешает в памяти иные времена, иной свет, более древний, чем свет христианской цивилизации. Тут писателю и видится связь с Линой Гроув, в которой «было это языческое свойство – все принять. Она совершенно не стыдилась внебрачного ребенка, она выполняла непреложное веление времени и знала, что отец рано или поздно отыщется. Но ей он не очень-то и нужен, то есть она беспокоится об отце не более, чем женщины, зачавшие от Юпитера».

Преодолевая в воображении пространства и годы, Фолкнер тем не менее всегда писал о настоящем. Никто больше не проводил в американской литературе так убедительно мысль о том, что настоящее непременно вбирает в себя прошлое, не может не вбирать. Рассказав о предках своих современников, тех, кто был участником или очевидцем Гражданской войны, Фолкнер переходил к новой истории – уже о предках этих предков, выходцах из Старого Света. Дай ему волю, он добрался бы до праотцев, до Адама и Евы, и только тогда бы успокоился, решив, что теперь рассказал о настоящем все. (Любопытно, что даже свое пристрастие к длинным предложениям Фолкнер объяснял следующим образом: «Все предки человека, все его окружение присутствуют в нем в каждый отдельный момент. И потому человек, персонаж в повествовании в любой момент действия являет собой все то, что сделало его именно таким, и длинное предложение – попытка включить все прошлое, а по возможности и будущее в тот единичный момент, когда герой совершает какой-то поступок».)