он прочихался едва ли не до смерти, паря в бессознательном пространстве, полном дневных светлячков, но цепляясь за спасительную мысль: его мать Бендисьон Альварадо не допустит, чтобы он позорно скончался в припадке чиханья на глазах у младшего по званию, не дождетесь, лучше смерть, чем унижение, лучше жить с коровами, чем с людьми, способными бросить тебя бесславно подыхать, на хрен всех, он даже с апостольским нунцием больше не беседовал о Боге, чтобы нунций не видел, как он зачерпывает горячий шоколад ложкой, и в домино больше не играл, боясь, что кто-нибудь поддастся ему из жалости, никого не хотел видеть, мама, чтобы никто не понял: несмотря на всю строгость к собственному поведению, несмотря на попытки не волочить плоские стопы, волочившиеся всю его жизнь, несмотря на возрастную застенчивость, он бесконечно сострадал последним неудачливым диктаторам, которых содержал скорее в заключении, чем под защитой в доме на утесах, чтобы они не загрязняли мир своим срамом, он испытал это чувство в одиночестве, злосчастным утром, уснув в купели посреди личного двора, пока принимал ванну из отвара целебных трав, мне снилась ты, мама, снилось, что это ты творишь цикад, лопавшихся от собственного стрекотания в моей голове среди цветущих миндальных ветвей наяву, снилось, что это ты своими кисточками раскрашиваешь в разные цвета голоса иволг, и вдруг он проснулся, встрепенувшись от внезапной отрыжки своих кишок в глубине воды, проснулся, побагровев от бешенства в окаянной купели моего стыда, где плавали ароматные листья душицы и мальвы, юный апельсиновый цвет, только что с дерева, плавали черепашки, любопытно разглядывающие новое прибавление в ароматных водах, шлейф золотистых нежных капель дерьма господина генерала, вот ведь незадача, но он пережил этот старческий стыд и еще много подобного и уменьшил, насколько мог, количество обслуги, чтобы справляться с такими происшествиями без свидетелей, никто не должен был видеть, как он бесцельно бродит по дому дни и ночи напролет, повязав голову вымоченной в одеколоне тряпицей, стонет от отчаяния, держась за стены, с отвращением глотает приторные микстуры, сходит с ума от невыносимой головной боли, про которую никогда не рассказывал даже личному врачу, поскольку знал, что это просто одна из многих бесполезных старческих хворей, она нарастала, как каменистый гром, задолго до появления на небе первых грозовых туч, и он распоряжался: никому меня не беспокоить, как только начинало давить на виски, никому не входить, что бы ни случилось, когда кости черепа под невидимым буравом начинали хрустеть, пусть хоть сам Господь заявится, пусть я хоть помирать буду, на хрен, пока слеп от бездушной боли, которая не давала ему передышки до скончания века, но потом разражался благословенный ливень, и тогда он звал нас, мы приходили, он сидел, будто заново родившись, за накрытым для ужина столиком перед немым экраном телевизора, мы накладывали ему тушеное мясо, фасоль со шпиком, кокосовый рис, ломтики жареного банана, невообразимый для его возраста стывший ужин, к которому он не притрагивался, пока смотрел один и тот же фильм, понимая, что правительство, видно, что-то хочет от меня скрыть, если запустило ту же программу, да только у них пленки перепутались, все задом наперед, на хрен, говорил он, пытаясь забыть, что именно от него хотят утаить, было бы что-то важное, уже бы стало известно, говорил он и клевал носом над ужином, а потом колокола в соборе били восемь, он вставал с тарелкой и шел выкидывать еду в нужник, как обычно в это время, не желая выдавать, что его желудок унизительным образом не принимает никакую пищу, стараясь заглушить легендами о своем славном прошлом злость, которую испытывал к себе всякий раз, когда впадал в старческую запущенность, стремясь забыть, что едва жив, что сам пишет на стенах уборных, да здравствует генерал, да здравствует мужик, сам, никто другой, что тайком выпил целый пузырек знахарского зелья, чтобы сколько угодно раз за одну ночь быть с тремя разными женщинами, причем с каждой не меньше трех, и заплатил за стариковскую наивность слезами, скорее ярости, чем боли, вцепившись в поручни кабинки уборной, мать моя Бендисьон Альварадо моего сердца, отвергни меня, очисти меня своими огненными водами, с гордостью принял кару за свое простодушие, поскольку знал, что в постели ему недостает и всегда недоставало не силы, но любви, не достает женщин горячее тех, что поставлял мне мой кум министр иностранных дел, чтобы не застаивался после того, как закрыли соседнюю школу, кровь с молоком, а не бабы, исключительно для вас, господин генерал, присланные самолетом, с освобождением от уплаты таможенных пошлин, из витрин Амстердама, с будапештских кинофестивалей, с итальянского моря, да вы только гляньте, какое чудо, первые красавицы со всего света, он входил в сумрачный кабинет, где они сидели, приличные, как учительницы пения, раздевались, как актрисы, ложились на плюшевый диван в узеньких полосках купальных костюмов, наложенных, будто негатив, на золотистую патоку теплой кожи, пахли мятной зубной пастой, цветочными духами, лежали рядом с огромным гипсовым волом, не желавшим снимать форму, я старалась вдохновить его самыми моими безотказными приемами, пока его не утомили приставания невообразимой красавицы, похожей на дохлую рыбу, и я не сказал ей, хватит уже, дочка, тебе бы в монашки податься, столь огорченный собственной вялостью, что тем же вечером, ровно в восемь, он подкрался к женщине, стиравшей солдатское белье, и одним махом опрокинул ее на корыта в прачечной, хотя она пыталась улизнуть, не могу сегодня, генерал, честное слово, вампирские дни у меня, но он развернул ее ничком на стиральных досках и осеменил сзади в библейском порыве, пронявшем бедную женщину до самой души, зашедшейся в предсмертном скрипе, ничего себе, генерал, прохрипела она, вы на осла, что ли, учились, и вырвавшийся у нее стон боли польстил ему сильнее самых неистовых дифирамбов профессиональных льстецов, он назначил прачке пожизненную плату на воспитание детей, после долгих лет молчания снова стал петь, задавая корм коровам, о, светозарный январский месяц, пел он, не думая о смерти, потому что даже в последнюю ночь жизни не собирался позволять себе слабости думать о чем-то, неподвластном здравому смыслу, дважды пересчитал коров, а сам пел, ты осиял мои темные тропы, стал путеводной звездой, понял, что четырех не хватает, вернулся в дом, считая на ходу кур, спящих на вешалках вице-королей, накрывая клетки с сонными птицами, и их тоже считал, пока поправлял полотняные навесы, сорок восемь, подпалил коровьи лепешки, оставленные за день от главного вестибюля до зала аудиенций, вспомнил далекое детство и впервые увидел в
