где-то богатую невесту, женился, вступил в Социалистическую партию и стал, в общем, как все.
– Теперь, после женитьбы, я совсем не ношу шляпы, – сказал Роджер с видом праведника, – Люси говорит, что шляпа – кулацкий головной убор. Кроме того, я, кажется, начал лысеть.
– Дорогой Роджер, вот уже десять лет ты лыс как колено. Но дело не только в шляпах. Есть еще пальто.
– Только спереди. На затылке они ужасно густые. Сколько у тебя пальто?
– Четыре, по-моему.
– Слишком много.
Мы подробно обсудили это и согласились, что можно обойтись тремя.
– Рабочие в июне относят пальто в ломбард, а в октябре забирают, – сказал Роджер. Ему хотелось поговорить о своей пьесе «Внутреннее сгорание». – Обычный изъян идеологической драмы, – сказал он, – это ее элементарность. В том смысле, что действующие лица в ней – социальные типы, а не индивидуумы, и если они стараются выглядеть и разговаривать как индивидуумы, это – скверное искусство. Понимаешь, что я хочу сказать?
– Прекрасно понимаю.
– Люди без подлинных людских интересов.
– Очень верно. Я…
– Вот я и выбросил людей, напрочь.
– Надо понимать – что-то вроде старинного балета?
– Оно самое, – с большим удовольствием подтвердил Роджер. – Именно старинный балет. Я знал, что ты поймешь. Бедняга Бенвел не мог. Сейчас над ней сидит Интернациональный театр Финсбери, и если она идеологически выдержана – а я думаю, что выдержана, – и если Люси найдет деньги, летом ее могут поставить.
– Она тоже увлекается?
– Ну, по правде говоря, не очень. Видишь ли, она в положении, и сейчас все ее интересы в этом.
– Но вернемся к нашим шляпам…
– Знаешь что? Не купить ли тебе уютный тихий дом за городом? Мне надо где-то пересидеть эту историю с родами.
Вот оно! Именно этот страх преследовал меня уже много дней – страх, что я сделаюсь неподвижной мишенью для мира. В него-то и упиралась проблема уединения: мучительный, до помешательства доводящий выбор между постоянным бегством и постоянной осадой; и неразрешимый мировой парадокс: сперва потерять, чтобы потом обрести.
– Ей-богу, странноватый совет в устах социалиста.
Мой приятель вдруг насторожился: он дал волю языку и был пойман на противоречии.
– В идеале, конечно, это так, – сказал он. – Но осмелюсь предположить, что практически, в первом поколении, какую-то частную собственность мы допустим – там, где она имеет для человека чисто сентиментальное значение. В любом случае, куда бы ты сейчас ни поместил деньги, дело это – временное. Вот почему мне не противно жить на деньги Люси…
Он рассуждал на темы марксистской морали до конца завтрака. За кофе назвал Энгра «буржуазным художником». Он ушел, а я остался в кожаном кресле докуривать сигару. Клуб пустел – молодые члены возвращались на работу, а старшие уползали в библиотеку вздремнуть после еды. Я не принадлежал ни к тем ни к другим. Делать мне было нечего. В три часа дня все мои друзья заняты, да и видеть их не хотелось. Я нуждался в новом курсе. Я поднялся к себе в комнату, начал перечитывать первые главы «Убийства в замке Маунтричард», отложил их и остался один на один с послеполуденной лондонской скукой. Потом позвонил телефон, и швейцар сказал:
– Вас внизу хочет видеть мистер Попью.
– Кто?
– Мистер Попью. Он говорит, что вы условились о встрече.
– Никогда про такого не слышал. Не спросите ли его, что ему надо?
Молчание.
– Мистер Попью говорит, что вам очень интересно с ним встретиться.
– Хорошо, я спущусь.
В вестибюле стоял высокий молодой человек в плаще. У него были рыжеватые волосы и необычайно низкий вогнутый лоб. Вид у него был такой, как будто он пришел продавать никчемный и безнадежный товар и заранее отчаялся в успехе.
– Мистер Попью?
Он зверски пожал мне руку.
– Вы говорите, мы условились о встрече. Боюсь, что не помню этого.
– Да нет, понимаете, я подумал, нам надо покалякать, а швейцары в клубах знаете какие подозрительные ребята. Я знал, что вы не рассердитесь, если я немного преувеличу. – Говорил он с какой-то неудержимой бойкостью. – Мне пришлось отказаться от клуба. Не тяну.
– Не скажете ли, чем я могу быть полезен?
– Я состоял в «Уимполе». Наверно, знаете его?
– Не уверен.
– Ну да? Он бы вам понравился. Я мог бы сводить вас туда, познакомить с ребятами.
– Насколько я понял, сейчас это невозможно.
– Да. Жалость какая. Там у нас есть молодчаги. Но «Холостяков» вы, уж наверно, знаете?
– Да. Вы там тоже состояли?
– Да – ну, то есть не совсем я, а мой большой приятель – Джимми Грейнджер. Я думаю, Джимми-то вы часто встречали?
– Нет, едва ли встречал.
– Скажите. Джимми почти всех знает. Он бы вам понравился. Я должен вас свести.
Не сумев наладить контакт, Попью, по-видимому, решил, что за поддержание беседы теперь отвечаю я.
– Мистер Попью, – сказал я, – имеете ли вы ко мне какое-нибудь определенное дело? Если же нет, то…
– К этому я и подхожу, – ответил Попью. – Нет тут места поукромней, чтобы поговорить?
Предложение было разумное. Позади нас на скамье сидели два мальчика-слуги, из-за стеклянной перегородки с любопытством взирал швейцар, несколько членов клуба, проходя мимо, задержались у телефонного аппарата, чтобы получше разглядеть моего странного гостя. Я был более или менее спокоен, что он не из числа почитателей моего дарования, которые меня иногда осаждают, – а либо нищий, либо сумасшедший, либо и то и другое; в иных обстоятельствах я бы его прогнал, но сегодня, не предвидя ничего более интересного, я колебался.
– Будьте молодчагой, – убеждал он.
В моем клубе была невзрачная, унылого вида комнатка, где члены давали интервью журналистам, упражнялись в арифметике со своими счетоводами – словом, занимались делами, выносить которые в более людную комнату считали нескромным. Я отвел Попью туда.
– Уютное местечко, – сказал он. – Я закурю, о’кей?
– Сделайте одолжение.
– Угощайтесь.
– Нет, благодарю вас.
Он закурил сигарету, набрал полную грудь дыму, поглядел на потолок и, как бы приступая к делу, сказал:
– Совсем как в нашем «Уимполе».
Сердце у меня упало.
– Мистер Попью, – сказал я, – вы, конечно, не для того себя утруждали визитом, чтобы просто поговорить со мной о клубе «Уимпол»?
– Нет. Но, понимаете, мне довольно неудобно. Прямо не знаю, как начать. Я думал подвести к этому как-нибудь невзначай. Но я так понимаю, что время вам дорого, мистер Плант, поэтому скажу вам сразу, что должен перед вами извиниться.
– Да?
– Да. Я тут обманным путем. Моя фамилия не Попью.
– Да?
– Да. Лучше, если я скажу вам, кто я такой, правда?
– Если вам угодно.
– Ну, говорю. Я – Майкл Мокли.
Имя было произнесено с такой
