привычка рассматривать сексуальные отношения с позиции владельца и потребителя. Столкнувшись с такой новостью, как беременность, совладение, он уже не мог удержаться на этой позиции. Он потерял покой и перестал быть хозяином положения; немудрящее дело пережить день превратилось для него в пытку, и моя назойливость была ему только кстати. Она, грубо говоря, подтверждала его высокое мнение о Люси и в то же время освобождала его от забот о ней. И однажды утром, когда, по заведенному обычаю, я явился на Виктория-сквер, Люси, еще лежавшая в постели, захламленной газетами, письмами и маникюрными принадлежностями, встретила меня словами: «Роджер пишет».
Она лежала под стеганым покрывалом, в смятых простынях; спустившись до локтя, широкий рукав обнажил заповедную нежность запястья и предплечья, другая рука зарылась в теплые недра постели; белизна подушки выявила едва заметный румянец на ее лице, улыбка по-утреннему бодрая и приветливая; множество раз вот так же я здоровался с нею, и с каждым разом радостнее, но лишь в то утро почувствовал, что дознание мое завершено и смутно витавшее определилось; комнату колокольным перезвоном наполняла ее красота; оглушенный, я стоял где-то за тридевять земель, ноги холодила густая травка, сверкавшая от росы, когда за самшитовой стеной серая колокольня всполошила небеса.
– Бедняга, – сказал я. – Что на этот раз?
– Это я виновата, – сказала она. – Детектив.
После того, что я рассказал ей о своих книгах, она прочла их («Ты совершенно прав. Они действительно произведения искусства. Я даже не подозревала») и стала пересказывать их Роджеру, и тот наконец не выдержал:
– Боже, еще одна Джулия.
Потом он признался, что давно держит в голове один сюжет и только ждал подходящего времени, чтобы запустить его в дело.
– У него получится очень хорошо, – сказал я. – Роджер может писать что угодно.
– Да.
Но, пока она говорила, а я отвечал, я думал только об открывшейся красоте Люси. Я понимал, что это не та красота, которой нужны удачное освещение, счастливо найденная прическа или здоровый восьмичасовой сон: у этой сокровенный секрет; в то утро я его разгадал – это ревность Роджера. Так моя любовь к Люси вступила в новый этап, а она с каждой неделей все больше тяжелела, все труднее ходила – до любви ли? – и я без дальних мыслей просто радовался ее близости. Мы напоминали персонажей традиционно скроенной ренессансной комедии: одетая пажом героиня сопровождает ничего не подозревающего героя и счастлива уже одной грубоватой дружбой.
За те несколько недель мы с Люси овладели жаргоном жилищных агентов. Я уже составил себе представление о том, что мне нужно. Прежде всего – чтобы, включая расчеты с малярами, водопроводчиками и юристами, все стоило мне никак не более трех тысяч фунтов; чтобы местность была самая сельская, а дом милях в пяти от старинного городка с рынком и сам не моложе ста лет, но главное, чтобы это был дом, сколько угодно невзрачный, а не коттедж, даже распрекрасный; чтобы в нем были подвал, две лестницы, высокие потолки, мраморная каминная доска в гостиной; чтобы перед входом мог развернуться автомобиль; еще нужны каретный сарай и конный двор, огород с забором, выгул для лошадей и пара импозантных деревьев – без них, как ни крути, я не обеспечу себе желаемый приличный статус: где-то между сквайром и отставным адмиралом. Люси по-женски любила солнце и свет и по-марксистски верила в красоту цемента и стали. Вдобавок она питала отвращение, долго соприкасаясь с ней в прошлом, к сельской буржуазии, с которой я намерен был брататься. Перед другими я оправдывал свои запросы как проявление галльского духа: французские писатели, объяснял я, как и английские в девятнадцатом веке, своим колоссальным здоровьем обязаны принадлежности к среднему сословию; самые лучшие из них имели простые белые дома, копили деньги, обедали с мэром, и после смерти преданные и зловещие экономки закрывали им глаза; английские и американские писатели растрачивают силы на светскую жизнь, или богему, или, того хуже, мечась между ними. Эти соображения глубоко запали в душу мистера Бенвела: недели через две после нашего разговора он смертельно обидел нескольких своих авторов, побуждая их смыкаться со средней буржуазией. А у Люси они не имели никакого успеха. Предмет моего домогательства она объявила нелепым и ездила со мной только из спортивного интереса: так иной травит лису, мяса которой не возьмет в рот.
Пользуясь последними неделями свободы, она успела выбраться со мной в Беркширские холмы. Если не спешить, то в один день с такими концами не обернуться, и мы заночевали у ее родственников близ Эбингдона. Мы уже настолько привыкли друг к другу, что не видели ничего странного в том, чтобы Люси предъявила им меня в качестве гостя. Однако хозяева посмотрели на дело иначе, и их нескрываемое изумление сблизило нас еще больше. Люси была уже на девятом месяце, и среди прочего хозяев мучил страх, что она разрешится преждевременными родами в их доме. Их озабоченность была живым укором моему легкомыслию. Я, может быть, и пытался осознать опасность ее положения, но беспокойства оно у меня не вызывало. Мы с ней договорились, что она похожа на Труляля [127], готового к битве, она казалась мне тогда противоестественно здоровой, новая жизнь лучше брони защищала ее от внешнего мира. С биологической точки зрения это, разумеется, глупость, но мы так решили, и поэтому, не пробыв в доме и пяти минут, мы уже произвели тяжелое впечатление, свалившись в пароксизме fou rire [128], когда хозяйка шепотом сообщила, что приготовит Люси спальню на первом этаже, чтобы не мучиться с лестницей.
Дом, который мы приехали посмотреть, оказался, подобно многим, совершенно непригодным для жилья. Его владелец, к слову сказать, жил в сторожке. «Слишком для меня велик», – объяснил он, впуская нас в дом, который, казалось, был задуман как маленькая вилла, но вдруг пополз в разные стороны, словно строителей забыли остановить и они лепили комнату к комнате, как соты. «Все не было денег заняться им, – хмуро сказал владелец. – А кое-что можно сделать, и надо-то немного».
Мы поднялись наверх и пошли вдоль темного коридора. Этот дом продавался с 1902 года, и сопроводительный текст был отработан. «Прелестная комнатка, зимой очень тепло… Отсюда хороший вид на холмы, если встать в угол… Дом очень теплый. Да это видно. Я не знал, что такое сырость… Здесь были детские комнаты. Можно переоборудовать в дополнительную спальню, гардеробную и ванную комнату, если…» Тут он вспомнил о Люси, оборвал себя и от замешательства сказал хорошо если пару слов за все оставшееся
