время.
– Я напишу вам, – сказал я.
– Да, – уныло согласился он, отлично меня понимая. – Я иногда думаю, что дом подошел бы для школы. Место очень здоровое.
И мы вернулись к родственникам Люси. Те хотели, чтобы она обедала в постели или, по крайней мере, полежала до обеда. Вместо этого она повела меня смотреть закат, мы сели среди чего-то чахлого, что называлось у родственников «синим садом», и стали восстанавливать жизнь грустного маленького человека, который показывал нам свой дом. Родственники Люси находили чрезвычайно странным все: и нас самих, и наше пребывание в их доме, и вообще нашу поездку. Что-то тут не то, они это чувствовали, а понять не могли, и, как бы в ответ на их подозрения, мы с Люси стали сообщниками в этом доме, который она знала всю свою жизнь, в этом саду, где маленькой девочкой, обливаясь слезами, похоронила мертвого скворца.
После этой поездки Люси уже не выезжала из Лондона и все больше времени проводила дома. Подходящий мне дом я нашел уже сам.
– Мог бы и подождать, – сказала Люси. И я принял упрек как заслуженный. Она тоже имела право на мой дом. – Черт бы его взял, этого ребенка, – добавила она.
III
В последнюю неделю перед родами Люси впервые стала выказывать нетерпение; но и тогда она ничуть не беспокоилась, только хандрила, ходила вялая и безумно раздражалась на сиделку, которая к этому времени водворилась у них. Роджер и мисс Миклджон внушили себе, что она умрет.
– К чертям эту гигиену беременности, – брюзжал Роджер. – Ты знаешь, что сейчас в стране самая высокая смертность матерей? Что в некоторых случаях женщины лысеют после родов? Или навсегда теряют рассудок? Причем обеспеченные страдают больше неимущих.
Мисс Миклджон сказала:
– Люси держится изумительно. Она не осознает.
Сиделка мудрила со списками вещей.
– Неужели все столько покупают? – спросила Люси, пораженная обилием санитарного и детского инвентаря, который начал загромождать дом.
– Все, кто может себе это позволить, – сухо ответила сестра Кемп, не слыша собственной иронии.
Роджер ушел в обобщения и тем отчасти утешился.
– Очень интересно с антропологической точки зрения, – сказал он. – Типично обрядовое складывание в кучу всякой чепухи. Вроде того, как к дверям храма приносили диких голубей. Всякий жертвует, что может, расовому богу гигиены.
Роджер с замечательным терпением переносил сестру Кемп, вестницу неумолимо надвигавшейся судьбы, каждый вечер выпивавшую коктейль со словами: «Пока можно» – или: «После будет нельзя».
Она в спокойной уверенности ожидала После, когда Люси не будут нужны ни Роджер, ни я, ни мисс Миклджон, а только одна она.
– Пока я вас зову миссис Симмондс, – говорила она, – а После вы станете моей Люси.
Она подсаживалась к нам в гостиной или в спальне Люси, где мы проводили теперь большую часть дня, и сидела с видом иностранца в кафе – иностранца-анархиста с бомбой за пазухой: наблюдая жизнь чужого города, он ждет от своих руководителей условного знака, сигнала, который может прийти и сию минуту, и через несколько дней, его шепнет ему на ухо официант или кто-то торопливо нацарапает в углу вечерней газеты, сигнала, что час освобождения настал и теперь он завладеет всем, что высмотрел.
– Отцу нужно почти столько же внимания, сколько матери, – говорила сестра Кемп. – Нет-нет, мистер Симмондс, спасибо. Понимаете, я должна быть начеку. Куда это годится, если ребенок постучит в дверь, а сестра не может поднять задвижку?
– Действительно, – сказал Роджер. – Никуда не годится.
Сестра Кемп принадлежала к привилегированной касте высокооплачиваемых нянек. Вверенный ей ребенок – а первый месяц она сама будет вывозить его на ежедневную прогулку – допускался на известные дорожки в Гайд-парке, куда няньки низшего разряда не смели казать носа. Детская коляска Люси получит таким образом общественный статус, и сменившая сестру Кемп постоянная нянька примет питомца, всеми признанного и с хорошей репутацией. Объясняя это, сестра Кемп не забывала о политических взглядах Люси: «Среди нянек есть страшные снобы. Я видела много девушек, которые уходили из парка буквально в слезах». Однако esprit de corps [129] пересиливал: «Но они знали, на что идут. Для таких есть Кенсингтон-Гарденз».
Однажды сестра Кемп опекала дом в Симор-Плейс, не очень далеко от королевских владений, и, как ни роскошны были там сады, они показались ей «скучными», из чего мы заключили, что даже для сестры Кемп некоторые дорожки закрыты. Роджер пришел в восторг от ее рассказа. «Это что-то теккереевское», – сказал он и потребовал подробностей, но Люси уже не волновали социальные пережитки, из всего на свете ее занимало только то, что у нее самой не осталось никаких сил. «Я уже ненавижу этого ребенка, – сказала она. – И всю жизнь буду ненавидеть».
Роджер в те дни много работал: утром над детективным романом, после обеда в испанском комитете. Мне и мисс Миклджон все реже удавалось развлечь Люси. Мисс Миклджон водила ее на концерты и в кино и позволяла платить за места, поскольку Люси теперь особенно нуждалась в удобствах. Каждый день в двенадцать часов мы отправлялись с ней в зоопарк. Там был в обезьяннике темно-коричневый гиббон Гумбольдта, перед которым мы хмуро выстаивали по получасу; он производил на Люси какое-то гипнотически притягательное действие – ее невозможно было оттащить к другим клеткам. «Если это будет мальчик, я назову его Гумбольдтом, – сказала она. – Ты знаешь, тетя Морин говорит, что, когда мама носила меня, она любила сидеть перед барельефом Флексмана, чтобы мне передалась идеальная красота. Бедная мама. Она умерла родами». Люси могла сказать такое без тени замешательства – за себя она нисколько не боялась. «Мне все равно, какая это будет гадость, – сказала она, – только бы скорее».
Я верил в нее, мне были неприятны собственнические страхи Роджера и мисс Миклджон, и внутренне я с ней соглашался; и вдруг этот день грянул.
Утром позвонил Роджер:
– Ребенок пошел.
– Хорошо.
– Что значит – хорошо?
– То и значит, что хорошо. Разве нет? Когда это началось?
– Вечером. Часу не прошло, как ты ушел.
– Значит, скоро кончится.
– Надеюсь. Я не могу к тебе зайти?
Он пришел, безбожно зевая после бессонной ночи:
– Я просидел с нею час-другой. Всегда считал, что если люди рожают, то они лежат в постели. А Люси на ногах, ходит по всему дому. Ужас. Вдруг я стал ей мешать.
– А что все-таки происходит?
Он стал рассказывать, и я пожалел, что спросил.
– Сиделка, видимо, очень хорошая, – сказал он в заключение. – Врач пришел всего полчаса назад. И тут же ушел – тут же! До сих пор не дали хлороформа. Говорят, надо ждать, когда боли
