- Вы не та знаменитая Мэксин, о которой рассказывает Селина?
- Нет, - ответила Джинни.
Молодой человек вдруг принялся чистить ладонью манжеты брюк.
- Я с ног до головы облеплен собачью шерстью, - пояснил он. - Мама уехала на уикенд в Вашингтон и водворила своего пса ко мне. Песик, знаете ли, премилый. Но что за гадкие манеры! У вас есть собака?
- Нет.
- Вообще-то, я считаю - это жестоко, держать их в городе. - Он кончил чистить брюки, уселся поглубже в кресло и снова взглянул на свои ручные часы. - С л у ч а я н е б ы л о, чтобы этот человек куда-нибудь поспел вовремя. Мы идем смотреть "Красавицу и чудовище" Как-то - а на этот фильм, знаете ли, непременно надо поспеть вовремя. Потому что иначе весь ш а р м пропадает. Вы его смотрели?
- Нет.
- О, посмотрите непременно. Я его восемь раз видел. Совершенно гениально. Вот уже несколько месяцев пытаюсь затащить на него Фрэнклина. Он безнадежно покачал головой. - Ну и вкус у него... Во время войны мы вместе работали в одном ужасном месте, и этот человек упорно таскал меня на самые немыслимые фильмы в мире. Мы смотрели гангстерские фильмы,вестерны, мюзиклы...
- А вы тоже работали на авиационном заводе? - спросила Джинни.
- О боже, да. Годы, годы и годы. Только не будем говорить об этом, прошу вас.
- А что у вас тоже плохое сердце?
- Бог мой, нет. Тьфу-тьфу, постучу по дереву. - И он дважды стукнул по ручке кресла. - У меня здоровье крепкое, как у...
Тут в дверях появилась Селина, Джинни вскочила и пошла ей навстречу. Селина успела переодеться, она была уже не в шортах, а в платье - деталь, которая в другое время обозлила бы Джинни.
- Извини, что заставила тебя ждать, - сказала она лживым голосом, но мне пришлось дожидаться, пока проснется мама... Привет, Эрик!
- Привет, привет!
- Мне все равно денег не нужно, - сказала Джинни, понизив голос так, чтобы ее слышала одна Селина.
- Что?
- Я передумала. Я хочу сказать - ты все время приносишь теннисные мячи, и вообще. Я про это совсем забыла.
- Но ты же говорила - раз они мне ни гроша не стоят...
- Проводи меня до лифта, - быстро сказала Джинни и вышла первая, не прощаясь с Эриком.
- Но, по-моему, ты говорила, что вечером идешь в кино, что тебе нужны деньги, и вообще, - сказала в коридоре Селина.
- Нет, я слишком устала, - ответила Джинни и нагнулась, чтобы собрать свои теннисные пожитки. - Слушай, я после обеда позвоню тебе. У тебя на вечер никаких особых планов нет? Может, я зайду.
Селина смотрела на нее во все глаза.
- Ладно, - сказала она.
Джинни открыла входную дверь и пошла к лифту.
- Познакомилась с твоим братом, - сообщила она, нажав кнопку.
- Да? Вот тип, правда?
- А кстати, что он делает? - словно невзначай осведомилась Джинни. Работает или еще что?
- Только что уволился. Папа хочет, чтобы он вернулся в колледж, а он не желает.
- Почему?
- Да не знаю. Говорит - ему уже поздно, и вообще.
- Сколько же ему лет?
- Да не знаю. Двадцать четыре, что ли.
Дверцы лифта разошлись в стороны.
- Так я попозже позвоню тебе! - сказала Джинни.
Выйдя из Селининого дома, она пошла в западном направлении, к автобусной остановке на Лексингтонавеню. Между Третьей и Лексингтон-авеню она сунула руку в карман пальто, чтобы достать кошелек, и наткнулась на половинку сандвича. Джинни вынула сандвич и опустила было руку, чтобы бросить его здесь же, на улице, но потом засунула обратно в карман.
За несколько лет перед тем она три дня не могла набраться духу и выкинуть подаренного ей на пасху цыпленка, которого обнаружила, уже дохлого, на опилках в своей мусорной корзинке.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ
В 1928 году - девяти лет от роду - я был членом некой организации, носившей название Клуба команчей, и привержен к ней со всем esprit de corps. Ежедневно после уроков, ровно в три часа, у выхода школы N_165, на Сто девятой улице, близ Амстердамского авеню, нас, двадцать пять человек команчей, поджидал наш Вождь. Теснясь и толкаясь, мы забирались в маленький "пикап" Вождя, и он вез нас согласно деловой договоренности с нашими родителями в Центральный парк. Все послеобеденное время мы играли в футбол или в бейсбол, в зависимости - правда, относительной - от погоды. В очень дождливые дни наш Вождь обычно водил нас в естественно-исторический музей или в Центральную картинную галерею.
По субботам и большим праздникам Вождь с утра собирал нас по квартирам и в своем доживавшем век "пикапе" вывозил из Манхэттена на сравнительно вольные просторы Ван-Кортлендовского парка или в Палисады. Если нас тянуло к честному спорту, мы ехали в Ван-Кортлендовский парк: там были настоящие площадки и футбольные поля и не грозила опасность встретить в качестве противника детскую коляску или разъяренную старую даму с палкой. Если же сердца команчей тосковали по вольной жизни, мы отправлялись за город в Палисады и там боролись с лишениями. (Помню, однажды, в субботу, я даже заблудился в дебрях между дорожным знаком и просторами вашингтонского моста. Но я не растерялся. Я примостился в тени огромного рекламного щита и, глотая слезы, развернул свой завтрак - для подкрепления сил, смутно надеясь, что Вождь меня отыщет. Вождь всегда находил нас.)
В часы, свободные от команчей, наш Вождь становился просто Джоном Гедсудским со Стейтен-Айленд. Это был предельно застенчивый, тихий юноша лет двадцати двух - двадцати трех, обыкновенный студент-юрист Нью-Йоркского университета, но для меня его образ незабываем. Не стану перечислять все его достоинства и добродетели. Скажу мимоходом, что он был членом бойскаутской "Орлиной стаи", чуть не стал лучшим нападающим, почти что чемпионом американской сборной команды 1926 года, и что его как-то раз весьма настойчиво приглашали попробовать свои силы в ньюйоркской бейсбольной команде мастеров. Он был самым беспристрастным и невозмутимым судьей в наших бешеных соревнованиях, мастером по части разжигания и гашения костров, опытным и снисходительным подателем первой помощи. Мы все, от малышей до старших сорванцов, любили и уважали его беспредельно.
Я и сейчас вижу перед собой нашего Вождя таким, каким он был в 1928 году. Будь наши желания в силах наращивать дюймы, он вмиг стал бы у нас великаном. Но жизнь есть жизнь, и росту в нем было всего какихнибудь пять футов и три-четыре дюйма. Иссиня-черные волосы почти закрывали лоб, нос у него был крупный, заметный, и туловище почти такой же длины, как ноги. Плечи в кожаной куртке казались сильными, хотя и неширокими, сутуловатыми. Но для меня в то время в нашем Вожде нерасторжимо сливались все самые фотогеничные черты лучших киноактеров - и Бака Джонса, и Кена Мейнарда, и Тома Микса.
* * *
К вечеру, когда настолько темнело, что проигрывающие оправдывались этим, если мазали или упускали легкие мячи, мы, команчи, упорно и эгоистично эксплуатировали талант Вождя как рассказчика. Разгоряченные, взвинченные, мы дрались и визгливо ссорились изза мест в "пикапе", поближе к Вождю. В "пикапе" стояли два параллельных ряда соломенных сидений. Слева были еще три места - самые лучшие: с них можно было видеть даже профиль Вождя, сидевшего за рулем. Когда мы все рассаживались, Вождь тоже забирался в "пикап". Он садился на свое шоферское место, лицом к нам и спиной к рулю, и слабым, но приятным тенорком начинал очередной выпуск "Человека, который смеялся". Стоило ему начать - и мы уже слушали с неослабевающим интересом. Это был самый подходящий рассказ для настоящих команчей. Возможно, что он даже был построен по классическим канонам. Повествование ширилось, захватывало тебя, поглощало все окружающее и вместе с тем оставалось в памяти сжатым, компактным и как бы портативным. Его можно было унести домой и вспоминать, сидя, скажем, в ванне, пока медленно выливается вода.
Единственный сын богатых миссионеров, Человек, который смеялся, был в раннем детстве похищен китайскими бандитами. Когда богатые миссионеры отказались (из религиозных соображений) заплатить выкуп за сына, бандиты, оскорбленные в своих лучших чувствах, сунули голову малыша в тиски и несколько раз повернули соответствующий винт вправо. Объект такого, единственного в своем роде, эксперимента вырос и возмужал, но голова у него осталась лысой, как колено, грушевидной формы, а под носом вместо рта зияло огромное овальное отверстие. Да и вместо носа у него были только следы заросших ноздрей. И потому, когда Человек дышал, жуткое уродливое отверстие под носом расширялось и опадало, в моем представлении, словно огромная амеба. (Вождь скорее наглядно изображал, чем описывал,как дышал Человек.) При виде страшного лица Человека, который смеялся, непривычные люди с ходу падали в обморок. Знакомые избегали его. Как ни странно, бандиты не гнали его от себя - лишь бы он прикрывал лицо тонкой бледно-алой маской, сделанной из лепестков мака. Эта маска не только скрывала от бандитов лицо их приемного сына - благодаря ей они всякий раз знали, где он находится: по вполне понятной причине от него несло опиумом.
