на охоте по соседству с нашими угодьями.
– Не вижу в этом особой порядочности.
– Ну, это создает некую связь между нами. Он объяснил, почему в Совет выбрали O’Мэлли. Он ведь изучает характеры, знаешь ли.
– Кто? O’Мэлли?
– Нет, Грейвс. Он сказал, что это единственная причина, по которой он подался в школьные учителя.
– Я предполагаю, что он стал школьным учителем, потому что он чертов слабак.
– Вовсе нет. Между прочим, он собирался податься в дипломатический корпус, как и я.
– Не думаю, что он смог бы сдать экзамен. Он устрашающе трудный. А Грейвс обычный середняк.
– Экзамен проводится только для того, чтобы отвадить нежелательных типов.
– Значит, они провалили Грейвса.
– Он говорит, что учительская работа – самое гуманное призвание в мире. Спирпойнт – не арена для состязаний. Мы должны удержать слабейших от падения в пропасть.
– Это Грейвс так сказал?
– Да.
– Я запомню на всякий случай – вдруг какая неприятность приключится с Пикоком. А что он еще сказал?
– О, мы беседовали с ним о людях, знаешь ли, об их характерах. Вы с ним не обсуждали самооценку O’Мэлли?
– Господи помилуй, конечно же нет.
– Вот что думает. Он говорит, что у некоторых людей апломб в крови и они могут сами о себе позаботиться. Других же, таких как O’Мэлли, следует побуждать к этому. Он считает, что власть придаст O’Мэлли уверенности в своих силах.
– Ну, похоже, пока не работает, – сказал Чарльз, глядя, как O’Мэлли старается прошмыгнуть мимо их кроватей в свой угол.
– Добро пожаловать, глава общежития, – провозгласил Тэмплин. – Неужто мы затянули с отходом ко сну? Ты собираешься донести на нас?
O’Мэлли посмотрел на часы:
– На самом деле, у вас еще ровно семь минут.
– По моим часам – нет.
– Мы ориентируемся по моим.
– В самом деле, – сказал Тэмплин. – Твои часы теперь тоже выбились в начальство? Как по мне, много чести для такого дешевого барахла.
– Когда говорю как лицо официальное, я не хочу слышать в ответ дерзости, Тэмплин.
– Его часы точно выбились в начальство. Первый раз слышу, что часам можно надерзить.
Они разделись и почистили зубы. O’Мэлли то и дело поглядывал на часы и наконец сказал:
– Вознесем молитву.
Все преклонили колени у кроватей и зарылись лицами в постельное белье. Минуту спустя друг за другом они встали и улеглись; все, кроме Тэмплина, который продолжал стоять на коленях. O’Мэлли в нерешительности замер посреди спальни, держась за цепочку газовой лампы. Прошло три минуты; согласно обычаю, никто не произносил ни слова, пока кто-то еще молится; несколько мальчиков начали хихикать.
– Поторопись, – сказал O’Мэлли.
Тэмплин поднял лицо с выражением мучительного укора:
– Помилуй, O’Мэлли, я ведь молюсь.
– Ну, ты всех задерживаешь.
Тэмплин по-прежнему не отрывал лица от одеяла.
O’Мэлли дернул за цепочку, и свет погас – весь, кроме бледного свечения фитиля под белым эмалевым абажуром. При этом положено было говорить «доброй ночи», но Тэмплин все еще якобы молился. Оказавшись в этом затруднительном положении, O’Мэлли в мрачном молчании направился к своей кровати.
– И даже «доброй ночи» нам не пожелаешь? – спросил Чарльз.
– Доброй ночи.
Дюжина голосов наперебой возопили:
– Доброй ночи, O’Мэлли… надеемся, что официальные часы ночью не остановятся… приятных снов, O’Мэлли.
– А между прочим, – сказал Уитли, – тут человек еще молится.
– Хватит болтать.
– Пожалуйста, – взмолился все еще коленопреклонный Тэмплин. Он стоял так еще с полминуты, затем поднялся и лег в кровать.
– Вот видишь, Тэмплин? Ты опоздал.
– О, не думаю, что такое возможно, даже по твоим часам. Я был совершенно готов, когда ты сказал: «Вознесем молитву».
– Если ты хочешь молиться так долго, ты должен начинать раньше.
– Но я не мог, здесь было так шумно, правда, O’Мэлли? Все эти препирательства из-за часов.
– Поговорим об этом утром.
– Доброй ночи, O’Мэлли.
В эту минуту дверь отворилась и дежурный староста вошел в спальню.
– Что это тут за разговорчики, прах побери? – спросил он.
Что ж, у O’Мэлли не было ни малейшего намерения сообщать об «опоздании» Тэмплина. Это был деликатный правовой вопрос, из тех, что бесконечно обсуждались в Спирпойнте: мог ли он в данных обстоятельствах сделать это должным образом. O’Мэлли подумывал сперва поутру воззвать к лучшей натуре Тэмплина, сказать, что он и сам не прочь пошутить, как и любой другой, что его нынешнее официальное положение ему претит, что ему меньше всего на свете хочется начинать семестр с употребления власти против своих бывших однокашников; он собирался сказать все это и попросить Тэмплина о «поддержке». Но теперь, внезапно столкнувшись с бунтом во мраке, он потерял голову и сказал:
– Я сделал Тэмплину замечание за опоздание, Андерсон.
– Что ж, напомните мне утром и, ради всего святого, не поднимайте из-за этого такой шум.
– Андерсон, помилуйте, я не считаю, что опоздал, – произнес Тэмплин. – Просто я молился чуть дольше, чем остальные. А начал я вместе со всеми, как только сказали молиться.
– Но он был по-прежнему не в постели, когда я выключил свет, – заметил O’Мэлли.
– Ну, обычно мы дожидаемся, пока все будут готовы, не так ли?
– Да, Андерсон. И я ждал около пяти минут.
– Понимаю. В любом случае опоздание засчитывается с момента начала молитвы. И вам это известно. Лучше забудем все это.
– Спасибо, Андерсон, – сказал Тэмплин.
Староста дома зажег свечу, прикрытую банкой из-под печенья вместо абажура, которая стояла на тумбочке у его кровати. Он неспешно разделся, умылся и, не молясь, лег в кровать. И читал лежа. Жестянка прятала свет от всей спальни, только маленькое желтое пятно падало на книгу и подушку; это пятно да еще слабый круг газовой лампы были единственными источниками света. Постепенно во мраке стали смутно различимы стрельчатые окна. Чарльз лежал на спине и думал. В первый же вечер O’Мэлли потерпел фиаско. Как ни крути, хуже он поступить не мог бы. Похоже, тернистый и извилистый путь к самообладанию и уверенности в своих силах уготовил ему мистер Грейвс.
Чарльз постепенно засыпал, и мысли его, подобно шарику на медленно движущемся колесе рулетки, искали себе пристанище, пока не остановились на том дне, который был не так уж далек, – сыром и ветреном дне окончания второго семестра; день юниорского кросса с препятствиями, когда, дрожащий и наполовину переодетый, чувствуя тошноту от предстоящих испытаний, он был вызван к Фрэнку, натянул одежду, сломя голову сбежал по лестнице башни и с новой и более глубокой тревогой постучал в дверь.
– Чарльз, я только что получил телеграмму от вашего отца. Вы должны ее прочесть, я оставлю вас одного.
Он не проронил ни слезинки ни тогда, ни потом; он
