но сегодня железнодорожники объявили забастовку, и почту не отправляли. Более того, поскольку это было начало семестра, воскресного урока не было. Таким образом, все утро оказалось свободным, и Чарльз добился разрешения провести его в Рисовальной студии. Он собрал свои материалы и вскоре радостно погрузился в работу.
Стихотворение Ральфа Ходжсона «Колокола небесные в набат забьют, когда утратит клирик ум, а люди обретут» было у Фрэнка одним из самых любимых. В те счастливые дни, когда Фрэнк был их старшим наставником, он читал поэзию вслух воскресными вечерами для всех желающих, а это была едва ли не половина младших учеников колледжа. Он читал «И веруют, что там плывет Он, плававший до первых вод… Мол, под Всевышним плавником и мы, рыбешки, в рай войдем» [147], и «Абу бен Адам (кровь его да пребудет сильна!)» [148], и «Под небом просторным, полным звезд» [149], и «Что сделал я ради тебя, Англия моя, Англия?» [150], и много других стихотворений, таких же утешительных, но перед самым завершением кто-нибудь обязательно просил: «Пожалуйста, сэр, прочитайте нам „Колокола небесные“». Теперь он читал только для своего дома, но стихи, «сладкие голоса» Фрэнка, «соловьи его», по-прежнему не дремали, оставаясь теплыми и яркими при свете костра воспоминаний.
Чарльз не задавался вопросом, достаточно ли идеально подходит стихотворение Ходжсона к сжатому письму тринадцатого века, которым он его начертал. Его метод каллиграфии заключался в том, чтобы сперва набросать буквы карандашом, свободной рукой, потом с помощью линейки и рейсфедера плотно навести их индийскими чернилами, пока страница не будет состоять из длинных и коротких черных перпендикуляров. Затем с помощью картографического пера он соединял перпендикуляры линиями толщиной с волосок и дополнял все ромбовидными окончаниями. Этот метод он разработал сам путем множества проб и ошибок. Начальные литеры каждой строки оставались незакрашенными, и в последнюю неделю каникул он заполнил их киноварью, тщательно выписав «староанглийские заглавные». Одна только «Т» осталась, и для нее он выбрал модель из «Алфавита» Шоу, который теперь лежал перед ним, раскрытый на столе. Это была витиеватая буква пятнадцатого века, которая требовала немалой изобретательности для адаптации, поскольку он решил прикрепить к ней декоративный хвост от буквы У. Он радостно трудился, полностью поглощенный своим занятием, сперва рисовал карандашом, затем напряженно, затаив дыхание, обводил контуры чернилами с помощью пера картографа, затем, когда чернила высохнут – как часто он в своем нетерпении уничтожал собственную работу, пытаясь сделать это слишком рано, – стирал карандашные линии ластиком. Наконец он достал свои акварельные краски и соболиные кисти. В глубине души он понимал, что слишком спешит – монах потратил бы неделю на каждую букву, – но он работал с усердием, и менее чем за два часа инициал с его изящной, замысловатой каймой был закончен. Затем, когда он отложил кисти, радостное возбуждение покинуло его. Это было нехорошо; он все испортил; контур чернил разнился по толщине, изгибы, казалось, осторожно пробирались там, где они должны проявить отвагу. Местами цвет вылезал за контуры, и повсюду вместо непрозрачных литографических красок царила водянистая прозрачность. Это было нехорошо.
В отчаянии Чарльз захлопнул альбом для рисования и собрал вещи. За пределами Рисовальной студии ступеньки вели вниз, в Верхний двор, мимо дверей дома Брента – Фрэнкова дома. Здесь он встретил Мерсера.
– Привет, ходил порисовать?
– Да, если это можно так назвать.
– Дашь глянуть?
– Нет.
– Пожалуйста.
– Рисунок совершенно чудовищен. Я его ненавижу, вот правда. Я бы порвал его, если бы не надо было сохранить его для самоуничижения, когда мне вдруг взбредет в голову, что я знаю об искусстве все.
– Ты вечно неудовлетворен, Райдер. Полагаю, это черта истинного художника.
– Будь я художником, я бы не делал то, что меня не удовлетворяет. Вот, смотри, если уж так приспичило.
Мерсер уставился на страницу.
– А что тебе тут не нравится-то?
– Все это тошнотворно.
– Чуточку вычурно, мне кажется.
– Ну вот, мой дорогой Мерсер, с присущей тебе безошибочной проницательностью ты нащупал единственное качество, которое вообще терпимо.
– Ой, прости. И все-таки я считаю, что в целом это первоклассная работа.
– Неужто, Мерсер? Ты меня здорово подбодрил.
– Ты знаешь, что ты страшно тяжелый человек? Сам не пойму, почему ты мне нравишься.
– А я знаю, почему мне нравишься ты. Потому, что ты чрезвычайно легок.
– Идешь в библиотеку?
– Наверное.
Когда библиотека была открыта, там сидел префект, записывая в толстый учетный журнал книги, которые мальчики уносили с собой. Чарльз по обыкновению направился прямиком к шкафу, где стояли книги по искусству, но не успел он устроиться читать, как он любил, к нему прицепился Кертис-Данн – великовозрастный новичок последнего семестра из Брента.
– Не кажется ли вам возмутительным, – сказал он, – что в один из тех немногих дней недели, когда мы можем воспользоваться библиотекой, нам приходится околачиваться тут в ожидании, пока какой-то невежественный префект соизволит явиться и принять нас? Я обсудил этот вопрос с уважаемым Фрэнком.
– И что же он ответил на это?
– «Мы пытаемся разработать схему, с помощью которой библиотечные привилегии могут быть предоставлены тем, кто серьезно в них нуждается, таким людям, как вы, и я, и, я полагаю, уважаемый Мерсер».
– Я забыл, на каком вы отделении?
– На Современном высшем. Только не подумайте, что я действительно занимаюсь наукой. Просто на флоте нам пришлось отказаться от классики. Мои интересы касаются исключительно литературы и политики. И гедонизма, конечно же.
– О.
– Гедонизм превыше всего. Кстати, я просмотрел политический и экономический разделы. Очень причудливо составлены, с вопиющими пробелами. Я только что исписал три листа в книге предложений. Может, и вы захотите поставить там свою подпись.
– Нет, спасибо. Люди, не имеющие библиотечных привилегий, обычно не пишут в книге предложений. Кроме того, меня не интересует экономика.
– Я также вписал предложение о расширении библиотечных привилегий. Фрэнку придется кое над чем поработать, прежде чем он сможет представить это комитету.
Он принес книгу в отдел искусств. Чарльз прочел: «И поскольку старшинство не является показателем литературного вкуса, система библиотечных привилегий должна быть пересмотрена, чтобы предоставить допуск в книжные фонды тем, кто действительно желает использовать эти возможности».
– По-моему, аккуратненько сформулировано, – сказал Кертис-Данн.
– Сочтут, что вы прыгнули выше своей головы, написав это.
– Уже и так общеизвестно, что я прыгаю выше головы, но мне нужны и другие подписи.
Чарльз заколебался. Чтобы выиграть время, он сказал:
– А что это, скажите на милость, у вас на ногах? Не домашние туфли?
Кертис-Данн пошевелил пальцем ноги, обутой в потертую мягкую черную кожу; шнурованный башмак без мыска, поверхность которого
