© А. Иванов, 2014
© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2014
Несмотря на то что я уничтожал письма матери, они продолжали во мне бродить. Писала она как попало, второпях и с нервным надрывом (мне чудилось, что она писала прямо на почте, непосредственно перед тем, как отправить); часто вписывала какие-нибудь стихи, которые по вечерам светились в моей голове, как гирлянды, ползли сквозь меня трамваями, позвякивая, ковыляли бродягами, завывая: Гулко колокол рыдает… Мутно небо, ночь мутна… С треском врывались фрагменты, сталкивались, как вагонетки: Время опять изменилось. Оно меняется, ты знаешь. Время всегда разное. Есть мирное Время. Есть военное Время. Время разбрасывать камни, Время камни собирать. Это – Закон. Закон суров и всегда на стороне Силы. Надо переждать. Будем терпеть.
Вместе с различными советами – мыться… молиться… никому не верить… ничего не подписывать… – она всегда вставляла цитаты, которые черпала из эзотерических книг, или в бараний рог на свой лад скрученные без того туманные китайские изречения, которыми можно было объяснить что угодно, – универсальные истины на все случаи жизни.
Если ты оступился, это все равно не доказывает, что ты идешь не в верном направлении; некоторые вещи можно постичь, только если ты идешь против течения реки Времени.
С каждым новым ее посланием (дядя их присылал на имя Непалино) во мне оживал оркестр предыдущих эпистол, они вылетали, как осы на сладкое, и жалили. Я слышал ее голос (вкрадчивый, дрожащий), он точил меня, как жучок, переходя в визг дрели, – тогда голос становился пружинистым и хлестким, и слова въедались, как клещи, они отравляли меня, я даже думал с ее интонацией: Можно сходить в магазин за бутылкой, а можно не ходить. Все равно ничего не меняется. Ничего не меняется, ты знаешь. Все остается по-прежнему. Лучше лежать и ждать. Нужно переждать…
Иногда строчки пробегали по ребрам (как палкой по забору), и сердце начинало суматошно биться, будто пустили электрический ток; тогда я невольно вспоминал целые страницы; слышал так ясно, точно мать стояла у нас за окном в поле и, взмахивая платком, выкрикивала: У Времени свои сезоны: мудрые, бархатные, холодные, жестокие… сезоны Любви, Ненависти, Безразличия… Они тянутся долго, а человек пребывает в суете… Суета не от Бога!
Особенно по вечерам, в похмельных сумерках, когда сил нет двигаться, лежишь, дышишь через раз, ждешь, когда придавит сон, а все вокруг шепчет: шуршание кустов, шелест листвы, мелким бесом накрапывает дождь, губами причмокивает труба, – и вдруг: Жизнь – это борьба. Только в борьбе смысл.
– Лучше б ты их вообще не читал, – сказал Хануман, – сжигал бы сразу, не читая, и все бы спали спокойно. А то лежишь, ворочаешься, спать никому не даешь.
Я с ним согласился; извинился; сказал, что прочитываю на всякий случай; пообещал, что не буду больше читать.
– Ты прав, Ханни, – сказал я, сглотнув горечь, – нечего читать. Ничего там нет и не может быть.
– Вот-вот. Ты все равно не изменишь принятого решения, Юдж. Что толку оглядываться? Смысла нет. Тебя там прикончат. Сам говорил: кокнут, end of story![1] Кому от этого станет легче?
– Я читаю с надеждой: а вдруг там ситуация изменилась?.. Мало ли, знаешь…
– Поверь мне, если что-то там изменится, ты об этом сам узнаешь, ты это почувствуешь. Я знаю – это такое особое ощущение: тебе вдруг становится наплевать. Рассудком ты не можешь этого объяснить, а твое тело уже не боится.
Я вздохнул, подумав: нет у меня такого чувства, нет… все по-прежнему бессмысленно.
– Было б что покурить, – зевнул Ханни, – я бы ни слова не сказал. И так сна никакого, еще ты там…
Я сказал, что постараюсь не ворочаться.
– Это все равно бессмысленно, – добавил я. – Ворочайся, не ворочайся – все бессмысленно!
– Да, да, все бессмысленно, – пробурчал Хануман, взбивая подушки. – Это я сказал отцу в шестнадцать лет, когда он получил очередную премию и как всегда начал говорить, что жизнь прожил не зря, есть чем гордиться… et cetera, et cetera[2]. Я ему сказал: «Все это бессмысленно! Какой толк от твоих наград и премий, если ими гордишься один ты? Нам что с того? Ты нам все равно ничего не покупаешь!»
– И что он сказал?
– Какая разница, что он сказал?! «Сам сначала сделай что-то своими руками…» или что-то вроде того… Какая разница? Он же мой отец, он туп, как осел, и предсказуем, как трактор. Сперва туда, потом обратно; опять туда и опять обратно… И так всю жизнь. Он даже «Правду» выписывал, не зная русского языка! Представь, Юдж, он не читал по-русски, но «Правду» выписывал! Конечно, он же на военной службе! Мы лижем зад Советскому Союзу, надо выписывать «Правду»! Откуда еще нам узнать Правду, как не из этой газеты! Он продолжал ее выписывать, даже когда вышел на пенсию! Он не мог перестать. Он стеснялся их выбрасывать. Он собирал пачки газет в своем кабинете, а потом я однажды обнаружил их в мусоре. Я все детство верил, что мой отец их не выбрасывает. Он делал вид, что собирал. Я верил. Дурак! Столько лет! Если б он не выбрасывал, ими был бы набит не только кабинет, но и весь дом! Но я, глупец, не думал, потому что – это же мой отец! Зачем думать своей головой? Ему надо поклоняться, как Богу! А потом я нахожу их в мусоре… Тьфу! – Хануман встал, скрутил сигарету, закурил. – Я запросто могу сказать, где и что он сейчас делает. Или приблизительно – о чем он может говорить с нашим соседом. Они сидят в его кабинете, пьют чай, и наш сосед говорит: «Sirjee[3], а как вы думаете, что этот мулла делает в Вашингтоне?» – «Ха! – усмехается мой отец. – Как это что? Он моет Клинтону ноги!»
– Какой мулла?
– Наваз Шариф[4].
– Кто?
В дверь постучали. Хануман напрягся. Я соскочил с койки и встал у окна. Но это были всего лишь афганцы, которых недавно перевели из Авнструпа[5]. Старый хазар, юный Джахан и доктор Мехраб. Хануман их так очаровал, что они по каждому ничтожному делу приходили к нам, без него шагу ступить не могли! В этот раз было что-то серьезное: у них что-то случилось. Они мялись, стеснялись войти. Хануман почти силой втянул их в комнату. Жевали, жевали… Короче, были сильно обеспокоены состоянием дедушки Абдуллы. Юный Джахан готов был разрыдаться.
– Мой дедушка умирает, – причитал он, его губы тряслись, – умирает…
Хазар прочищал горло, не мог выдавить ни слова. Открывал рот и опускал свои узкие глаза. Он был сильно чем-то смущен. Доктор Мехраб все объяснил:
– Дедушка Абдулла в ужасном состоянии. Он не спит, не ест, обливается потом, уже и не встает с начала недели. И никакие врачи тут не помогут. Я знаю, в чем дело, но врачи не помогут…
– Так в чем же дело? – спросил Хануман, оглядывая троих, серых и до ужаса напуганных афганцев.
Мехраб отвел глаза, потом лукаво улыбнулся и сказал, что дело очень деликатное, старик привык к гашишу, всю жизнь курит, не может без него жить, а гашиш, который они до сих пор для него покупали в Копенгагене, когда находились в транзитных лагерях, кончился, и теперь, в этой глуши, они не знают, где его раздобыть. Хануман мгновенно овладел ситуацией, сделал гримасу озабоченности и сострадания, принялся что-то кудахтать на хинди, усадил афганцев, угостил сигаретами, налил чаю, захлопнул окно наглухо, опустил жалюзи. Сказал, что теперь он все прекрасно понимает, очень сильно сочувствует.
– Да, еще бы, на Юлланде с этим делом очень сложно, – вздохнул Хануман, почесываясь. – Ох, как сложно!
Афганцы кивали, чесали затылки, словно подражая Хануману.
– Гашиш тут трудно достать, и цены не такие, как в Копене…
Афганцы слушали.
– …и гораздо опасней с этим тут, – добавил многозначительно Ханни, выглядывая в окно сквозь жалюзи. – Если поймают, могут и в тюрьму посадить. Прощай, позитив!
Афганцы вздохнули и сказали, что побоялись обратиться к армянам или грузинам, потому что те обманут.
– Там у них есть один езид, – добавил хазар уголком рта, – вор он подлый, все время крутится, вертится возле наших комнат. Пока у дедушки Абдуллы был гашиш, езид ходил вокруг нашего билдинга и все время шмыгал носом, шмыгал и спрашивал: не курит ли кто гашиш?., кто тут гашиш курит?., может, кто-то тут курит гашиш?.. А потом грузины приходили и тоже нюхали. Эти точно обманут!
– Конечно, обманут! Армяне, грузины, русские – все обманут! – вскричал Хануман. – Три шкуры сдерут и ничего не достанут!
– Поэтому мы решили обратиться к вам, – сказал внук Абдуллы.
– Правильно. Никому ни слова. Я вас прекрасно понимаю. Но… я даже не знаю… – замялся вдруг Хануман, хлопая себя по карманам; хазар и доктор привстали. – Сидите, пейте чай, курите. Я просто думаю, – начал хождение по комнатке Хануман: два шага к двери и два шага к окну. – Думаю, что бы я мог сделать… как бы я мог вам помочь… Все, что я могу сделать сейчас… – Хануман остановился, запуская руку в карман, делая драматическую паузу, – это отдать несчастному дедушке Абдулле мой маленький кусочек гашиша, который я храню на самый черный день. – Говоря это, Хануман извлек из бумажника коричневый комочек и стал катать его в своих длинных тонких пальцах, как драгоценный камень, продолжая говорить: – Это все, что у меня есть. Это последнее, чем я мог бы поделиться с несчастным дедушкой Абдуллой.
