У афганцев открылись рты. Я поборол в себе желание вцепиться Хануману в глотку: мы две недели ничего не курили, а у него в кармане был почти грамм! Но я бровью не повел, смотрел на это представление и тоже всячески изливал сострадание, даже положил руку на плечо Джахану, выражая готовность поддержать их в беде.
– Если это как-нибудь поможет, – продолжал Ханни, – мы дарим этот гашиш. Не так ли, Юдж?
Я кивнул, вздохнул, моргнул: какие могут быть вопросы?.. Хануман торжественно положил гашиш на стол перед хазаром и доктором; те несколько секунд смотрели на него как на некое чудо, словно Хануман успел вылепить из гашиша нэцке, пока катал его пальцами.
– Это очень благородно, – наконец, придя в себя, сказал хазар, остальные кивали. – Огромное спасибо, Хануман! Но это не решит нашу проблему. Старику станет плохо уже утром. И что мы будем делать?
– К утру, дорогой друг, – сказал Хануман, закуривая погасшую самокрутку, – Юдж привезет вам гашиш. – И он посмотрел на меня. – Он очень постарается успеть к утру.
Я начал собираться. Наконец-то есть повод смыться из этого цирка, хотя бы на пару часов. Может, пистон по пути вставлю. Приеду – покурим – усну. Никаких писем! Никаких мыслей!
Хазар выложил на стол деньги. Хануман некоторое время решал сложные арифметические задачи, вращал глазами, рисовал в воздухе пальцами иероглифы, закусывал губу.
– Всё, в конце концов, зависит от дилера, – сказал он, – утром выяснится. Юдж постарается договориться. Будет сдача – мы вам отдадим.
Афганцы сказали, что сдачи не нужно, лучше покупать на все.
– На все – так на все, – промурлыкал Ханни. Афганцы пожелали мне удачи, ушли. Хануман цинично разделил деньги. Большую часть спрятал в портмоне.
– Куда поедешь? – спросил он, зевая. – В Ольборг?
– В Хольстебро, – сказал я. – Заодно с Сюзи повидаюсь…
– В Ольборг ближе, – прикинул он. – Но это твое дело, главное – с товаром приезжай. К утру вернешься?
Я мельком провел рукой по щетине. Хануман ухмыльнулся, заметив этот жест, искривился и затянул:
Oh, Susie, we've run out of time.
– Да, конечно, – сказал я, отворачиваясь. – Я просто так к ней загляну…
Хануман продолжал прихлопывать в ладоши и извиваться:
Oh, Susie, we got nowhere to run.
– Я ей позировал все лето, – продолжал я холодно, – мы смертельно устали друг от друга.
Хануман покачал головой с пониманием и сказал, что знает эту усталость…
– О, мэн! – Его глаза заволокло. – У-у, столько девушек мне позировало… Хэ-ха-хо! Вспомнить страшно! – Цокнул языком. Достал из кармана две монеты по двадцать крон. – Вот тебе на автобус. Но это на крайний случай. Лучше поезжай с Мишелем. На это, – он пошуршал купюрами в воздухе, – купишь гашиш. На все! Не задерживайся!
– А может, я на автобусе? Не хочу с ним ехать. Он же достанет вопросами.
– Сэкономим на билетах. Пусть поработает. Говнюк нам полторы штуки должен! Туда и обратно за его счет. Будет задавать вопросы, скажи, что к телке едешь… Или вообще ничего не объясняй. Сукин сын нам должен. Точка.
Потаповы паковали вещи. Они готовились к переезду. Работали в поте лица до полуночи каждый день. Иван, как собачонка, зубами тянул молнию на огромной спортивной сумке, из которой выпирали края коробки. Михаил пил пиво, раздавал команды и ехать со мной никуда не хотел. Я сказал, что тогда машину поведет Аршак. Он давно хотел покататься. Пошел. Михаил завелся.
– Да чё за фигня, Жень? Аршак ее разобьет! Не только штраф влепят, но и машину не удастся продать!
– Тогда поехали, – сказал я спокойно, не оборачиваясь.
– Зачем? – застонал он.
– Какая разница? Машина наполовину наша. Ты нам должен. Какие могут быть разговоры? Тут ехать-то… Туда и обратно – час от силы.
– Ты что, даже сказать не можешь, зачем тебе в Хольстебро?
– Это мое дело, – отрезал я, напомнил ему, как тщательно он скрывал, что всю его семью вместе с Иваном переводят в дом. – А нам ничего не сказал. Наверное, кинуть нас хотел?
Закрыл за собой дверь. Достал сигареты. Михаил тут же выскочил в коридор – «тихо, не кричи ты так», – воровато огляделся, вытянул у меня из пачки самокрутку, цокнул языком – «кто так крутит?..» – и, понизив голос, стал мне объяснять, что никого кидать не собирался, что и в мыслях не было – «кто кидает на такие деньги?., разве это деньги?..», – просто он достоверно не знал, переведут или нет, а когда узнал, решил никому не говорить.
– Потому что кругом одни завистники, – шлепал губищами Михаил. – Сам знаешь, какой у нас в лагере контингент. Насрут – глазом не моргнут. Порежут резину, разобьют лобовуху – не продадим вообще!
Затянулся из-под ладони, выпустил дым уголком рта. Я сказал, что все равно – нам он должен был сказать в любом случае, потому что…
– Во-первых, мы тебе помогали писать в Директорат. Во-вторых, машина общая. Да и все равно всплыло.
Я вылезал из нашего окна и случайно подслушал, как он, задыхаясь от волнения, говорил жене: «Наконец-то, Маша! Дом, представляешь! У нас будет дом! Наконец-то!» Отчетливо слышалось шуршание. Я присел в кустах и слушал, как он заходится, представил, как он потряхивает письмом, как жмурится от восторга. Маша хихикала. Они оба так волновались, ворковали, кудахтали, что любой, кто не знал русский, мог запросто решить, что они трахались. Разве что шуршание бумажек было лишним, это было письмо из Директората. Михаил едва понимал, что там написано, но в офисе перевели, поздравили, пожали руку, ему улыбались… от счастья, что избавляются от этой всем недовольной гниды. Он столько жаловался… Все время ходил и ныл, кряхтел, чего-то требовал, искал какой-то справедливости. У него все было спланировано. Он умышленно всех допекал. Спровоцировал драку с армянами, выставил себя жертвой: проходу не дают! Всех извел. И вот, мечта свершилась. Дом. Это был настоящий триумф. Он даже не знал, как реагировать. Несколько дней шатался по лагерю в полной прострации, точно перебрал экстези. Я слышал, как он жене шептал в коридоре: «Слышь, я в магаз не пойду – я за себя не ручаюсь. А нам нельзя попадаться… Сама понимаешь…» И замолкал. Потом они исчезли от греха подальше. Всем табором уехали куда-то, разбили палатку на берегу, ловили рыбу, – когда вернулись, рассказали, что угнали с Иваном лодку, попали в шторм… Всю ночь их швыряло на волнах, чуть не вынесло в океан… Маша стояла на берегу с фонарем, поддерживала костер, кострище… Бледный Иван кивал, поддакивал: «Мы гребли всю ночь». Михаил показал волдыри на ладонях: «Всю ночь!» Он дергался. Его глаза бегали, руки тряслись. Он был как зомби. Бубнил: ночь… море… шторм… никакого клева… Рассказали эту сказку, заперлись у себя, что-то решали, шептались, выглядывали в окно. Потапов суетился, прокатывался по коридору, как крыса, раз двадцать за день: бегал с какими-то веревочками, коробками, сумками, приводил к себе подозрительных типов, совершал телефонные звонки, нагнетал ажиотаж, мычал, пыхтел, не договаривал, махнет рукой и уйдет. Все в лагере решили, что они получили «негатив» или вообще депорт.
– Бежать собирается, – сказал мне Аршак, поглядывая на «кадет» Михаила. – Машину оставит, наверное. С собой не возьмет, как думаешь?..
– Тебе-то что? – ответил я. – Машина наша… наполовину моя и индуса!
– Так теперь будет вся ваша, ахпер, – сказал Аршак, обнимая меня за плечи. – Жирный урод сбежит, и вся машина будет ваша! Вся! Работать будем, ара? В Ольборг-Виборг поедем? Билка, супермаркет такой, слыхал? Там все есть и брать легко… Цап-царап и пошел! Ахпер, нельзя сидеть, работать надо!
Потапов и не думал бежать. Он опять изменился. Его надуло важностью. Видимо, справился с радостной новостью, растопил ком чувств. Успокоился, расправил грудь. Замелькал там и тут. Как на роликах мимо окна. Обратно! В своем рыжем дождевике – ширк-шарк, ширк-шарк… Весь как на шарнирах. Ему даже удавалось вихлять врозь коленями. Прикусил гаденькую улыбочку и – ширк-шарк, ширк-шарк… Никто не мог понять, в чем дело. Он никому ничего не говорил, обрывал ненужные разговоры. Сделался ко всему безразличным.
Теперь он даже ехать со мной никуда не хотел. Еще на прошлой неделе он беспрекословно подчинялся, а тут он курит мою сигарету, мнется, хмыкает: «Чё-то херово тянется твоя крутка, Жень, чё-то не то», – а мне приходится его уламывать! Потому что у него есть дела поважней: ездить до почты, посылочки домой слать тайком. Рано утром он выбирался во двор, мыл машину, тихонько стучал в окно, Мария ему подавала коробки, он их быстро в багажник прятал, садился и тихо-тихо уезжал, так тихо, будто даже не включая мотор. Но мы-то видели!
– Лагерь все видит, – сказал я, не глядя на него. – Машина общая. Либо выплачиваешь полторы штуки, либо я иду искать шофера. Если хочешь, обсудим это с Хануманом. Он может сам машину продать. За полторы штуки армянам…
Сказал и пошел к выходу из билдинга. Мне лучше. Поеду автобусом. Пусть разбираются. Пусть Хануман сам едет! Пусть все катятся к черту!
