Такой была его жизнь и его земное время.
Старик жевал слишком много табака — единственная слабость, которую он себе позволял. Табак протоптал след на его длинной белой бороде, похожий на тонкую дорожку из миллионов крошечных неразличимых на глаз одуванчиков.
Часто, глядя на календарь, я думал о заблудившемся в географическом времени старике, но не задерживался на этой мысли надолго. И меньше всего я мог предположить, что совсем скоро то же самое ждет и меня:
Чтоб ветер не унес все это прочь
Пыль… в Америке… пыль
И вот теперь, несколько месяцев спустя, я шел мимо старика, держа в одной руке удочку, а в другой — мешок с пивными бутылками. Старик сидел за маленьким фанерно–ящичным столиком и доедал ужин. Пирс и лодка пребывали в мире и покое в нескольких футах от него. Если бы стариковский ужин сопровождала тихая музыка, вряд ли она бы принесла больше покоя и умиротворения, чем этот пирс и эта лодка.
Насколько я мог судить, старик ел некую вариацию на тему рагу.
— Эй, привет, — крикнул он весело. — Пришел ловить моих плотвичек? — Старик прекрасно знал, что лучшее место для рыбалки — у него в бухте.
— Нет, — ответил я, — мне надо на тот берег.
Он поднял голову от железной миски и вгляделся в противоположный край пруда, куда еще не приехал грузовик с мебелью. Тому еще несколько минут предстояло добираться до берега: по разбитой дороге грузовик двигался очень медленно — эти люди боялись сломать или потерять по пути свою мебель.
В одном месте колея превращалась в миниатюрный Большой Каньон — на то, чтобы через него перебраться, уходило не меньше пяти минут; грузовик с невероятным трудом преодолевал препятствие, но они вели его настолько осторожно, что ни разу не уронили ни одной лампы.
Благодаря колее я успею дойти до их рыболовного края пруда и посмотреть с самого начала, как эти люди будут вытаскивать из грузовика мебель. Сперва они установят на берегу диван, и я не хотел пропустить такое зрелище.
— Уже едут, — сказал старик сквозь непрожеванный кусок рагу. Он очень удачно расположил этот кусок за зубами, так что сразу стало понятно, что он хочет сказать.
— Ага, — ответил я, — едут.
— В этом году они приезжают каждый вечер, — сказал старик. — В прошлом — только четыре раза, а раньше вообще не показывались. Прошлый год был первый.
Я очень удивился, когда старик заговорил о годах.
Интересно, знает ли он, что прошлый год был 1946–ым?
— В прошлом году, — продолжал старик, — они не возили с собой мебель. Так приезжали. Зря они расставляют свое добро у того берега — сом там почти не ловится. И вообще, зачем им это?
Старик отвел взгляд от дороги, где должны были появиться эти люди, и набрал полную ложку рагу; в ней поместилось несколько кусков картошки, отличная морковь, горох и еще какие–то штуки, которые с того места, где я стоял, казались чем–то вроде мелко нарезанных сосисок — в рагу они явно играли второстепенную роль. В центре миски плавало здоровое пятно кетчупа.
Старик отъедал от пятна выступы, оттаскивая их к краю железной миски, кетчуп при этом медленно погружался в рагу, словно таинственный красный остров в не менее таинственное море.
Проглотив несколько ложек, и излив, точно лаву из вулкана, хорошую порцию рагу себе на бороду, старик вновь вгляделся в противоположный берег.
Несколько секунд он помолчал, потом сказал:
— Никогда не видел, чтобы люди возили на рыбалку мебель. Складные стулья видел, но чтобы такую мебель — никогда.
В его словах не было ни грамма осуждения. Просто замечание, за которым последовала новая серия из фильма в тарелке под названием «Старик и рагу».
— Может, им так удобнее, — сказал я.
— Может быть, — сказал старик. — Иначе какой смысл возить с собой столько мебели.
Он снова погрузился в рагу. На этот раз он зачерпнул невероятно полную ложку. Излишки полились на бороду, словно исторгнутые из жерла Кракатау[7]
— Ладно, я пошел. — Мне хотелось добраться до места раньше, чем подъедут эти люди. Мне нравилось смотреть, как они выгружают из грузовика мебель, с самого начала. Я чувствовал себя так, будто на моих глазах разворачивается сказочное действие.
Такие вещи нечасто удается подсмотреть, и я не хотел упускать ничего, даже ламп. У мужчины с женщиной их было три штуки. С виду они ничем не отличались от обычных ламп в обычных домах, но эти люди переделали свои лампы из электрических в керосиновые. Интересно было бы поглядеть, как они это делали. И когда им пришла в голову эта мысль.
Просто так до такого ни за что не додумаешься.
Кто–то другой на их месте — я бы даже сказал, любой нормальный человек, кроме них самих — купил бы в магазине обычные керосиновые лампы, но этим людям столь простое решение явно не подходило.
Я гадал, кто из них первым заговорил про лампы, какое выражение лица стало у второго, и что было сказано следом. Я пытался вообразить себе эти слова, но у меня ничего не получалось, я просто не представлял себе их звучания.
А вы представляете?
Но что бы ни сказал второй в ответ на предложение первого, решение получилось правильным, одобрительным и мудрым.
Старик со своим рагу перевернулся, словно еще одна страница в книге моей жизни, и исчез вместе с последними своими словами, звучавшими у меня в ушах все то время, пока я шел к краю пруда, куда скоро приедут эти люди, и где они начнут расставлять свою мебель.
— Если они хотят ловить сомов, — эхом отдавался во мне голос старика, — пусть ставят мебель на пятьдесят ярдов левее, около сухого дерева. Там лучшие сомы во всем пруду.
— Им и так хорошо, — ответил я.
— Но сомам лучше, когда комната под деревом.
Что?
Сейчас, треть века спустя, я по–прежнему слышу последние слова старика, и они кажутся мне не менее странными, чем тогда.
— Я передам, — пообещал я, но конечно, ничего не стал им говорить. Эти люди думали, будто нашли самое подходящее для мебели место, ловили свою долю рыбы, и кто я был такой, чтобы раскачивать лодку.
Впрочем, я не сомневался, что они не станут меня слушать, и меньше всего мне хотелось их сердить — ведь, если говорить честно, эти люди и то, что они вокруг себя устраивали, стало самым интересным в моей жизни.
Интереснее, чем радиопрограммы, которые я слушал, и фильмы, которые смотрел.
Иногда мне хотелось, чтобы они превратились в набор игрушек, и я играл бы с ними дома: миниатюрные деревянные фигурки мужчины и женщины, их мебель, грузовик (его лучше сделать из жести) и кусок зеленой материи, который стал бы прудом и всем, что в нем на самом деле водилось.
Я играл бы с миниатюрными фигурками старика, хижины, в которой он жил, огорода и, конечно, пирса и лодки.
Какая интересная получилась бы игра.
Иногда перед сном я придумывал ей название, но ничего хорошего не приходило в голову, названия терялись в снах, а я никак не мог их удержать.
На берег пруда, где должна была расположиться гостиная, я пришел за минуту до их появления.
Но в эту минуту, что истечет до приезда людей с мебелью, суждено произойти СОБЫТИЮ — огромному, как черная влажная телеграмма с «Титаника», как телефонный звонок, что звучит визгом электропилы посреди ночного кладбища, как грубая выходка самой смерти; для всех, включая меня, наступит конец детства, трагедией обернется невинная драма, начинавшаяся дождливым февральским вечером 1948 года, когда я прошел мимо кафе вместо того, чтобы войти в него, съесть гамбургер и запить кока–колой. Я ведь хотел тогда есть. И как бы обрадовалось гамбургеру с кока–колой все мое существо.
В целом свете не существовало ни малейшей причины, которая заставила меня тогда пройти мимо кафе и остановиться у витрины оружейной лавки. Но я сделал то, что сделал, и жребий был брошен.
В витрине лежало отличное ружье 22–го калибра. У меня такое уже было. Глядя на это ружье, я вспомнил о своем, а после того, как вспомнил о своем, подумал, что у меня не осталось ни одного патрона. Вот уже две недели, как я размышлял, что пора бы ими разжиться.
Если у меня будут патроны, я пойду стрелять.
Можно отправиться на свалку и пулять там по бутылкам, консервным банкам и другому мусору — банки будут отлично смотреться сквозь прорезь прицела; но лучше всего стрелять в заброшенном саду по гнилым яблокам, которые болтаются на голых деревьях. По гнилым яблокам стрелять ужасно интересно. Они взрываются, когда в них попадаешь. Подобный эффект обычно нравится агрессивным мальчишкам, он позволяет им выплеснуть избыток кровожадности на такие невинные объекты, как гнилые яблоки.
Мой друг тоже любил стрелять по яблокам, свалка плохо удовлетворяла мальчишескую страсть к разрушению. Но без патронов это все равно невозможно — ни в саду, ни на свалке.
