Он остановился и провел ладонью по лбу – потный, потный лоб. Степь, дует ветер, а я потный, потный. В жару. Хожу и разговариваю сам с собой. А ведь уже ночь, протяни руку и не увидишь. Только вон там, на краю обрыва, как будто что-то светится, вот камень вижу, куст, а вот сейчас даже и совсем ясно каждую веточку видно. Э, да там костер! Неужели рыбаки это сидят у костра? Ночью-то зачем? Они ведь давно спать должны. А может, это беглые, беспаспортные? Их ведь тут много, беглых. Говорят, целая шайка развелась. Браунинг при себе, может, пойти и проверить? Фу, черт, я опять брежу! Мне браунинг сейчас для себя нужен, чтобы оставить этих прохвостов в дураках. Ведь тогда они и дело не начнут – побоятся, что упустили, не проявили вовремя бдительность. Напишут что-нибудь вроде «нервное переутомление». А может, и в самом деле... Ведь годы мучений, болезней, голода, унижений, а здесь пара секунд – и все! И все до копеечки! До последнего грошика! И не пожалеешь ведь никогда, не раскаешься потом! Потому что просто не будет этого самого «потом».
Он нащупал браунинг, его злую шершавую тяжелую рукоятку, вытащил до половины и толкнул опять: что просто? Что тебе просто, болван? Ты просто сошел с ума. И это у тебя не бред, а сумасшествие. Сумасшествие, и все!
Он подошел к краю обрыва. Внизу горел костер и за ним кто-то сидел. На палках висел котелок. «Уха! – подумал он. – Маринку варят. Что ж, разве подойти? Хоть раз попробую, что такое маринка. А то как-то не доводилось. На этом берегу ее ловят и коптят, а больше ее, говорят, нет нигде в мире. Стой! Маринка!» Что такое у него связано с этим словом?
Он постоял, подумал. Что-то очень многое промелькнуло у него в голове, но все туманно, путано, обрывисто, и ухватить этого он не смог. «Эх, не надо было пить», – подумал он и стал осторожно спускаться с высокого берега.
Два человека находились на берегу. Один сидел у реки спиной к костру. Другой что-то варил в черном солдатском котелке. Костер горел высоким белым пламенем – так на озерах горит сухой камыш. Нейман вышел из темноты и подошел к огню.
– Здравия желаю, – сказал он.
Человек над огнем поднял голову, взглянул на него, потом опять наклонился над котелком и осторожно снял с варева ложкой какую-то соринку. Сильным коротким движением стряхнул ложку и только тогда ответил:
– Будем здоровеньки.
Был он низенький, плечистый, большеголовый.
Нейман подошел к костру вплотную и передернул плечами.
– Можно погреться? – спросил он. – Холодно!
Поднимался туман, от реки несло большой текучей водой и сырой глиной.
– А тут места всем хватит, – ответил большеголовый. – Садитесь, пожалуйста! Что, из города?
– Да, – ответил он.
Большеголовый наклонился, поднял с земли серую сумку из мешковины, достал из нее тряпочку, досуха обтер ложку и сунул обратно в сумку.
– Часов нет? – спросил он отрывисто.
Нейман посмотрел на браслетку.
– Десять скоро, – ответил он.
– Я утром тоже в город поеду, – сказал большеголовый. – Сапоги резиновые купить надо, а то видите: тут неделю – и башмаков нет.
Башмаки у него были солдатские, несокрушимые, с мощными оттопыривающимися швами.
– Не знаете, есть там кирзы?
– В любом количестве, – ответил Нейман. – Только идите сразу в магазин «Динамо», знаете, на Гоголевском проспекте?
– Знаю, бывал. – Он вздохнул. – Вот плиточного чаю еще подкупить надо. Чай у нас, товарищ, в большом количестве идет. Солоно живем. На рыбе! Ну что же, может, не погребуете отведать ушицы?
Он быстро подхватил котелок и снял его с костра.
– Вот так, так, так! – быстро проговорил он, притыкая его на земле. – Эх! Ушица! С лучком, с перчиком, с морковочкой! Отец, а отец! – обернулся он к реке.
– Ишьте! – ответил тот не оборачиваясь. – Я сейчас не буду. Я вот... – Он встал и подошел к чему-то темному и длинному, что лежало на земле, покрытое брезентом, и наклонился над ним.
– Рыба? – спросил Нейман.
– Утопленница, – неохотно ответил большеголовый. – С утра караулим. Откушайте, пожалуйста. Вот хлеб, ложка, пожалуйста!
– А он? – спросил Нейман.
– А ему сейчас никак нельзя. Он потом будет.
– Да, я потом, – подтвердил тот у реки и вдруг повернулся и прямо взглянул на Неймана. – А вы не фершал с лагеря? – спросил он.
И тут Нейман увидел его лицо. Было оно еще молодое, но с мелкими чертами, какое-то по-звериному заостренное, узкое, высматривающее, и поэтому человек напоминал лису. У них таким лицам не доверяли. А худ он был страшно: щеки при свете костра обозначались темными пятнами. Волосы же были светлые и жесткие, как у лесного зверя.
– Нет, я не из лагеря, не фельдшер, – ответил ему Нейман.
– А что же вы не кушаете? – спросил большеголовый. – Сейчас надо хорошо кушать, а то застынешь. Вон ветер какой! Ах, вы на утопленницу все смотрите? А что на нее смотреть-то? На то и река у нас, чтоб мы топли. Ешьте! На поминках тоже едят!
– А как она утонула? – спросил Нейман. – Унесло ее, что ли?
Он вспомнил разговор о том, что река Или очень коварная, нехорошая река, – течет она как будто тихо, спокойно, а в ней омуты и водовороты; вдруг подхватит тебя, закрутит и потащит. Тонут в ней часто.
– Может, и унесло, – равнодушно согласился большеголовый. – А может, и утопили, хитрого тут ничего нет. Места здесь такие. Ладно, милиция приедет, все разберет...
– Снасильничали и бросили, – сказал Нейман.
– Да вы кушайте, кушайте, – повторил большеголовый.
Был он как будто неуклюж и неповоротлив, а на самом деле все у него получалось ловко, сноровисто; легко он прихватил снятыми рукавицами горячий котелок, мягко снял с огня и сразу крепко и прочно угнездил в камнях; потом быстро и ловко нарезал перочинным ножом крупные и ровные ломти хлеба и разложил их на какой-то фанерной дощечке, то есть как будто не только приготовил уху, но и стол накрыл.
– А вы из здешнего колхоза? – спросил Нейман.
– Бригадир шестой рыболовецкой бригады, – ответил большеголовый, – вот они, наши землянки. – И он кивнул головой в темноту у реки.
– Платье тоже не факт, – сказал вдруг тот, с лисьей физиономией, – у нас вот было: одна разрядилась во все ненадеванное да с моста и сиганула. Так и тела не нашли. Только туфли лаковые на мосту остались. Так это, может, и здешняя.
Что-то дурацкое, дурное нашло вдруг на Неймана, и он ляпнул:
Я страдала, страданула,
С моста в речку сиганула.
Из тебя, из дьявола,
Три часа проплавала.
– Нет, тогда не так было, – не согласился похожий на лисичку. – Тогда всем им 24 часа давали, а у нее свадьба уже была назначена. Жених с ней собирался ехать, а он на хорошем счету у себя был, вот она подумала да и...
– И дура, – сказал большеголовый крепко. – И большая она дура! Тоды что же нам-то надо делать? Тоды нам всей деревней прямо на шпалы ложиться? Только что так. Вот у меня трое маленьких было, сюда привезли – через два года ни одного не осталось. Все животом померли. Так что я теперь должен делать? А?
– Что раскричался, Лукич? На всю реку слышно.
Из темноты вышел старик – высокий, жилистый, весь седой, только бородка изжелта-белая, как от табака. Лицо у него было бурое, иссеченное даже как будто не морщинами, а шрамами, и только глаза так и остались веселыми, бедовыми, совсем молодыми.
– Ну как тут у вас? – спросил он.
– Да вот, – ответил большеголовый и кивнул на утопленницу, – все вставать не хочет, уж ждем-ждем, взглянем, а она все лежит.
– Да? – покачал головой бородатый. – Неважное ваше дело. А гражданин начальник все не едет?
– Так он теперь третий сон видит, гражданин начальник-то, – усмехнулся большеголовый. – К утру теперь, наверно, надо его ждать. Он на нас надеется, не дадим ей убечь, скрыть свою личность.
– Это так, конечно, – вздохнул бородатый. И вдруг, как будто только что заметил Неймана, хотя как появился, так на него и уставился. – Доброго здравия, – сказал он почтительно. Нейман кивнул ему. – Не из правления?
– Нет, я тут... – начал что-то неловко Нейман.
– А я подумал, из правленческих кто. Ты иди, иди, Лукич, – сказал старик, вглядываясь в темноту, и как будто только что увидел того, похожего на лисичку. – А, и ты тут, Яша, человек Божий, покрытый кожей, – сказал он, – значит, всем частям сбор. Не заскучаешь. Когда будешь идти, скажи моей старухе, чтобы Мишку через два часа взбудила. А то, знаешь, нас из города-то не видно, могут и завтра к обеду пожаловать.
– Счастливо оставаться. – Большеголовый встал, подобрал мешок и пошел.
– Значит, ушицу варите? Хорошее дело, – сказал старик.
И тут резко дунул ветер. Пламя взметнулось, и осветился горбатый серый брезент и тонкая женская рука рядом на гальке. Рука была белая, с распущенными пальцами. Огонь прыгал, и пальцы словно шевелились.
– Цеплялась, – вздохнул старик. – Когда тонут, так завсегда цепляются. Я из Волги одного мальчонку тащил, так он чуть и меня не потопил.
