У подножия елки стояли Дед Мороз и Снегурочка, старые и облупленные, но роскошные. Под потолком висел железный Карлсон, отбрасывая широкую тень от своего пропеллера. Огромный, плюшевый, чуть траченный молью Винни-Пух лежал в углу мягкой грудой, осыпанный маленькими розовыми Пятачками. На нем можно было валяться, как в кресле, теребя и кусая от скуки Пятачков за их мягкие копытца. Заводная карусель замерла на тумбочке. На полочке рядом стоял Айболит, перед ним в кроватке рядком лежали бегемотики из лиловой пластмассы. Своими тумбообразными ручками они прижимали к телам огромные градусники. У ног Великого Ветеринара («Ветер и Нары», — подумалось бывшему зэку Незнаеву) теснились уже совсем крошечные, словно бы норовящие уйти под подошвы его пластмассовых ботинок, стада африканских животных: жирафов, слонов, львов и прочих. Лицо Айболита состояло из белой бородки, розового пятна над бородкой и очков, но Дунаеву казалось, что это личико все лучится безжалостным хохотом. Желтый Мурзилка, кутаясь в шарфик, целился своим плюшевым фотоаппаратом. Колобки разных размеров, сделанные из различных материалов, валялись повсюду — резиновые в виде мячей, мягкие плюшевые, затем хрупкие из крошащегося пенопласта, а также вельветовые и бархатные, набивные, как шарообразные подушки, пластмассовые, керамические, даже мраморные, с лампочкой внутри, вроде ночника. Сказочные животные топтались в шкафах, за книгами. Крокодил Гена из литой резины скульптурно стоял, воздев свое длинное зеленое лицо, одетый в пальто и в шляпу, сопровождаемый взлохмаченным Чебурашкой. Плоский пластмассовый Незнайка в тряпичной одежде лежал в химической ванночке, залитый цветным желе. Рядом валялись формочки в виде ракушек, сердец, ромашек, тоже наполненные желе разных цветов. Видимо, игра. Самоделкин, робот в галошах, тупо смотрел своими шурупами. Ну и, конечно, куклы. Ведь здесь жила девочка, и ей дарили девочек — нарядных, с открывающимися и закрывающимися глазами. Ароматная Дюймовочка с цветком на голове, синеволосая Мальвина, черноглазая Алиса, обнимающая розового фламинго.
Все это было прикрыто, заслонено более крупными образами, как если бы притаившихся магов заслонили крупные магические подмастерья. Большой плакат группы Depeshe Mode, с которого сурово-нежные, мечтательные парни смотрели прямо перед собой, и словно бы звучали их голоса, обращаясь к девочке, которая повесила их на стену:
Sweet Little fifteen
Do what you want
Tonight…
Дэйвид Боуи, худой, неровнозубый, с разноцветными глазами, изможденный внутренним драйвом, присутствовал в трех ипостасях: на сцене, изгибающийся в экстазе, с серебряным микрофоном в руках, затем в виде кадра из фильма «Инопланетянин» (это был один из любимых фильмов Настеньки, которая, впрочем, тогда еще называлась Наденькой). Дэйвид Боуи сыграл в этом фильме роль инопланетянина, который высадился на Землю, чтобы сообщить Людям важные сведения о Вселенной, но он все время недомогает на Земле, все время его терзает дурнота, и таким — недомогающим инопланетянином в земном черном пальто он застыл на плакате. Третий плакат изображал Боуи в образе вампира из фильма «Голод» — в этом триллере Боуи сыграл вампира, который прожил несколько столетий в виде изящного денди, но вдруг за один день он катастрофически стареет и превращается в мелового старца. Катрин Денёв берет его на руки и несет сквэзь анфиладу чердачных комнат, где трепещут голубиные стаи. Она кладет его там, на этом огромном чердаке, в гроб, все еще странно живого сквозь известь баснословной старости, целует на прощанье в большой и бутафорский лоб. Этот момент — женщина со стариком на руках — и присутствовал на плакате в комнате Наденьки Луговекой.
Ну и, конечно, здесь был великолепный Джим Морисон, голый по пояс, с сонным укоризненным взглядом, с руками, глубоко засунутыми в кожаные штаны. Он как бы обрушивал на зрителя гордое томление бесконечных мастурбаций.
— Love me twice today! — просили девочку, живущую здесь, его приоткрытые губы.
— I am going slightly mad! — твердил за ним Фредди Меркьюри, одетый во фрак и бегущий вслед за пингвином.
С этим Дунаев мог только согласиться: он тоже постепенно сходил с ума. Из-за шкафа строго блестели восточные глаза Виктора Цоя: «Где же ты теперь, воля вольная?»
Да, воля была далеко.
Лапландская девушка Бьорк бежала по темному лесу, преследуемая мрачным плюшевым мишуткой. Субтильная Кейт Мосс в черной полурастерзанной майке стояла на подиуме, тоже, как Джим Морисон, засунув руки в черные джинсы от Калвина Клайна и как бы рассеянно мастурбируя, отвечая Джиму на его сонный вызов.
Все здесь было пропитано любовью, и кричало и мурлыкало о любви, и в то же время оставалось невинным, детским.
«Как же я мог жить так долго без… без любви?» — неожиданно подумал Дунаев.
Солнце клонилось к западу, свет становился все сильнее, золотистее, он проникал сквозь ледяные узоры окна, и комната превращалась в алмаз — в алмаз, в котором застрял Дунаев, в драгоценный кристалл, сверкающий всеми своими гранями, пронизанный Синими Тенями, искрами, вспышками. Свежесть зимнего леса за окном, потаенные скрипы деревянного дома, теплое дыхание ее разбросанной, словно в гневе, постели…
Он вспомнил вдруг все детские комнаты, которые прошел за войну: от той, полувзорванной, где он прятался в Подмосковье, до комнаты близнецов в берлинской квартире. И он вспомнил ту круглую детскую — спаленку, уютно освещенную ночником, — которая скрывалась в его собственной голове.
Он любил эту девочку не потому, что она была его внучкой, продолжением его рода — это его не волновало: «кровинушка», «продолжение рода» и прочая дребедень. Он любил ее потому, что, прежде чем родится в мир, она была его Советочкой, которая спала в его голове. Спала и сквозь сон лепетала. Он проснулся после войны, и кровь текла ему на лицо с темени: это ушла из головы Снегурка. Ее вынули бережно и нежно (наверное, Священство), поскольку война закончилась и Родина была спасена. И голова осталась жить как пустая скорлупа. Но ему предсказывали (он вспомнил), что она вернется — вернется реальной девочкой, внучкой. Она ушла, и вместе с ней ушла и его магическая сила. Теперь она снова появилась с новым именем — Надежда. И у него появилась надежда вернуть все. Возможно, она возвращалась, потому что Родина снова в опасности и ее снова нужно спасти и уберечь. Он не знал, что от них потребуется, когда она объединятся с Внучкой в магическом союзе — восстановить великий распавшийся Советский Союз? Или, наоборот, помочь Новой России проложить себе свободную и счастливую дорогу в будущее сквозь злые наслоения прошлого? Он не думал об этом, зная, что Советочка близко и скоро он услышит Совет (потому что Любовь — это Подсказа).
Последний луч солнца сверкнул в стеклах книжных шкафов, в елочных шарах, в глазах игрушек и погас. Комната вдруг погрузилась в глубокую синюю тьму. Дунаев осторожно вышел из дома. Никто никогда не догадается, что он побывал здесь.
Он хотел на следующий день снова приехать сюда, в этот подмосковный поселок, встретить Надю, когда она будет возвращаться из школы, и поговорить с ней. Но получилось иначе. Вернувшись в Москву, он сразу же узнал, что пока он следил за домом внучки, в криминальном мире (к которому он все-таки принадлежал) стало происходить нечто из ряда вон выходящее. Конец СССР и смена общей власти отразились в этом мире, как в зеркале: стали вдруг убивать блатных «авторитетов». Молодые шакалята, презирающие блатной закон, начали систематическое истребление старых волков, а заодно отчасти и друг друга. Война велась открыто, с чудовищной жестокостью и без всяких правил. Дунаев к «авторитетам» не принадлежал, но слыл «чем-то вроде того». Он понял, что надо ему срочно скрываться.
Относительно тех двоих, с которыми он встречался в ресторане «Пекин», он ошибся. Одного из них, правда, уже убили, но другой — молодой уголовник по кличке Сева Панцирь — остался жив и активно участвовал в разразившейся войне. И он, и другие многие должны были убить Дунаева просто так, из аккуратности, раз уж пошли такие дела.
Дунаеву пришлось срочно уехать из Москвы, долго заметать следы, навсегда расстаться с паспортом на имя Никиты Незнаева и мыкаться опять в местах, которые он знал и которым доверял — на дальнем Севере. Прятаться и заметать следы он умел, как никто другой. В этом деле был виртуозом.
Он жил скромно, работал библиотекарем, но постоянно думал о внучке. Тогда-то он и стал посылать ей «письма волшебника» — опять со всей прежней осторожностью, — с оказиями. Когда-то он боялся НКВД, теперь — преступных группировок. Впрочем, в душе страха не было, просто он тщательно соблюдал осторожность, конспирацию. Целый год он посылал ей письма, которые так мучили Вострякова. Иногда Дунаев думал о Вострякове, опасался, как бы тот не отнес письма в милицию. Иногда ему казалось, что магические способности постепенно возвращаются к нему, и он пытался издали, на расстоянии, сковать волю этого человека. Кое-какие доверенные Дунаеву люди осторожно следили за коттеджем, за девочкой, охраняя ее на всякий случай. Но ей никто не угрожал. Эти же люди сообщили Дунаеву, что девочка поменяла имя и теперь называется Анастасией. Это было только на руку.
