Маленький женя рассказывает про ядовитую судьбу калеки. Лишенный рук и ног, он живет в паскудной тележке. Пострадал на войне амбиций. В заштопанных шортах скорпионом извивается кровеносный хуй. Нескончаемы сны инвалида: белокурые солдаты, искалывающие друг друга столовыми ножами. Он мечтает погибнуть, подползти к окну, вывалиться наружу. Но подоконник непомерно высок, зубами не уцепиться. Только ангел может ему помочь. И вот наконец рем, узнав о страданиях урода, роняет с небес белое перо, и оно тусклой снежинкой падает на спаленную грудь. Ооооооооыыыыыээээээууу русские свиньи! Леденеет кровь, высыхают кости, червивыми язвами покрывается шкура. Дубиной по зубам, оглоблей по хребту, горшок кипящих щей на голову. Из горящего самолета выскочил раненый летчик. Полз, путаясь в паутине парашюта. На снегу — розовый след. Добить метким выстрелом. Жми на курок, фюрер. Вот уже на проталине распустились душераздирающие крокусы. Пучеглазая рысь рассматривала их со своей ветки, но вскоре они увяли. Othil lasbi babage, od dorpha, gohol: свинопасы знают, сколь дороги нам их тела. Прозрачные глаза, рисовая бумага, ногти, сперма, бабочка, уснувшая на лакированном ботинке. Мы — равные среди погибших. Нам обещана поездка на карнавал в рио, но мы от нее отказались. Нам интересней плакучие ивы и прочие милые пустяки, скромно предложенные отчизной. Сперма, — говорит сережа, — становится все непонятней. Как будто ланс обманул нас. Ларец, полный ископаемых жемчужин, мог бы утешить, но лишь на какой-то невнятный миг. Кодекс советует превращать сперму в жемчуг — как воспротивиться этому? Кто решится бежать из уютного дворца, плутать по испещренной тарантулами пустыне для того лишь, чтобы отыскать в пещере озлобленного раба? Сети, — шепчет академик, — сети. Вообразите рыбу, расплющенную несносным океаном. Вообразите проклятие хоронзона. Вообразите бедного мальчика, страдающего от игры «купец и половой». Вообразите рема, бьющего молнией в порочную землю. Я не хочу стареть, — признался герман. Все мы знаем это золотое сечение достоевского. Он так и умер, день в день, хастлер поразил его отравленной пулей, испортившей благопристойный лоб. А что случилось с ценной рубашкой, застрявшей в афинском хилтоне? Она была залита кровью, забрызгана мозгом. И белая стена в гостиной, уже не ототрешь. Это вы тот самый француз? — участливо спросил старик. Не дождавшись ответа, он повалился на колени, словно сметенная шквалом люстра. — Вот мои сбережения, они у ваших ног, берите же их, пируйте. Вышедший на шум роберт выразил недовольство происходившим в прихожей. Чудачества fr. t' переходили грань достоверного. Он убедился: в спортзале действительно скрывалась ось мироздания — точная копия амстердамской. Их, стало быть, было две. Очистить от завалов, вынести щебень во двор, отлакировать паркет, отрезать уши. Солдаты глумились над ним, нежным охотником, наконец расколошматили хребет прикладами. Несчастной сойкой бился он на куче глины. Никто, разумеется, не пришел на помощь. Вот кодекс гибели, — показали растрепанную брошюру, — ты наказан: не надо переходить ручей нашей веры, не надо стирать грубое белье в священном потоке. Умри, умри. No mercy. Звон становился всё настойчивей, дверцы серванта закрылись, лимфа испятнала салфетки. Герман вяло прислушался: кокаин покрыл его руки батистовым платком благоразумия. Нет, время еще не пришло, равнодушно подсчитал он. Когда же? Так и fr. t', усердно посещавший волшебную гору, изучал надоевшего протеже, отыскивая приметы тления. Ты бледен, на полотенце снова пятна. Да, — жаловался юноша, — когда я чищу зубы, кровь брызжет из десен. Всё расползается, словно прогнивший тюль. Любовь, любовь. Fr. t' выходил в туман, пытавшийся защитить санаторий от коварных сил распада. Где-то беззвучно покачивался колокол, очевидно гигантский. В роще сновали безымянные звери. На охотника взорванной башней падала рысь. Безжалостные солдаты поджидали жертву. Пленников выстроили в магическом круге, карлик вздрочил их никчемные хуи. Это могло происходить где угодно, но, судя по брусьям на заднем плане, некогда здесь размещался спортзал. Теперь же помещение использовалось в философских целях. Окна, судя по всему, давно не мыли. Fr. t' не любил эту пустошь, но и на этот раз подчинился приказу рема. Выбора не было: штурмовик опустился на колени, подполз к окостеневшим пленникам. Казалось, его хребет сломали точным ударом, на самом же деле он был безупречно цел. Волшебство истлело, наступил момент, когда сережа потерял всякий интерес к хуям. — Я ошибся, — сообщил он роберту, — хуи неинтересны, как и всё прочее. Я люблю только деньги. Ну еще: книги, картины, путешествия. Как бы я вел себя, если бы мою лампу украшал абажур из человеческой кожи? Смог бы я поддерживать светский разговор, читать диккенса, глотать конфеты, любить беспечного мальчика? Или тайна обволокла бы меня зловещим облаком иприта? Что делать, когда выпадают волосы, у глаз расползаются морщины — словом, происходит всё то, что принято называть лихорадкой? Маленький женя объясняет: несколько лет назад меня изнасиловал герман. Боль была нестерпимой, но вот — мы друзья, я бываю у него на журфиксах, трогаю малолеток с прозрачными глазами. Новый эон! Каждый полирует свою кленовую дощечку, подразумевая: наступит пора черпать ею звенящие жемчужины. Д-с! Он посмотрел на барона и немедленно согласился на всё. Ааааоооооыыыууу! Мы не простим вас, русские свиньи, мы обольем вас напалмом, сварим в кипятке, окунем в багровую смолу. Положим доски на ваши туши, закатим пир. Птичий клекот волынок будет заглушать ваши жалкие вопли. «Здесь танцуют» — вывела честная рука на табличке, прикрученной к партизанскому обелиску. Старательный луч лазера свёл на нет меланомы, кожа принца вновь поразила придворных китайской белизной. В знак торжества на балконе благоразумно укрепили факел. Сойка с такой кротостью проникла в горло, что прохожие ничего не заметили. Тем более, что, как мы помним, улицу оккупировал туман. При желании это чувство можно было назвать отчаянием, хотя кодекс гибели предлагает удивительно невнятный ответ. Что-то упало на меня с дерева, — удивился охотник, погибая, — но что это могло быть? Негр напугал илью. «Откуда у тебя деньги?» — спрашивал негр коварным шепотом. Я из сибири, коплю себе на гроб, я знаком с человеком, который хотел стать губернатором омской области, он был купцом, я — половым. Наша темная игра выросла в опустошенном кинозале. Она кажется мне деревом, украшенным ядовитыми плодами. В гниющей мякоти прячутся иглы и кости. Бросив меня умирать от кокаина, они мирно перешли к столу для баккара. Я думал: откуда этот визг? А это свистела стальная коса, укрощая бесстыдные злаки. Что оставалось делать? «Рак десен» — сообщила хрустящая бумажка, упакованная в сухой пирожок. Филь глюк. Молния ударила в землю, и там, где она только что побывала, открылась аккуратная штольня. Поцеловавшись, мы стали спускаться вниз. Путешествие было недолгим.
Что уж тут думать — пора вводить войска. Пусть прошелестят по пажитям, пролязгают по стогнам. Хорошо размышлять об этом под каменными сводами, под стук метронома, перепрыг дятла, кипение воды. Вот она, первая цель: скользит фишка, лопается сукно, рвется схема. Пора рассказать историю цикуты. Как она вливается в ухо, бросает под откос поезда, сметает постройки, взбивает соленое масло лихорадки. Остановился на пыльной дороге сразу после похорон, братское тело не успело окаменеть. Похотливый фермер навстречу. Даже черный пиджак не помешал наклониться, встать на привычные колени, проглотить. Могли бы и усомниться, но все подтверждают архивы. Сползлись животрепещущие звери, уселись в кружок, подрочили. Школьники, их можно брать голыми руками, лепить из них хуй знает что, даже какого-нибудь аиста. В эти годы все бурлит, только успевай дергать. Ты, тварь, говоришь про концлагерь, про изоляцию, про тех и этих. Знаешь, что с тобой будет. Да мы тебя распотрошим, вот что. Мы тебя будем гнать до самого лукоморья. Мы отдраим тебя наждачной бумагой, мы всадим тебе надфиль в печенку, посыпем канифолью, нашпигуем занозами, отобьем почки волшебной дубинкой. Мы скормим тебя бафомету. Мы пораним тебя осколками, мы сошьем тебе пальцы. Слышишь, тварь. Мы молчали, молчали, молчали, но вот надоело на хуй. Пришла эпоха водолея, стучит ослиной челюстью в бронзовые двери. Тысячи лет не открывались, и вот на тебе. На твоем месте я бы не рисковал, я бы сам плеснул кислоты в бассейн, я бы пискнул в трубу. Грядет последнее сражение, мы уже точим зубы, пришла пора десерта. Ножи и плетки, клинки и пилы. Гады окружили сарай, но в соломе таилась обойма. Покровители подбрасывают конфетти благодеяний, как снежинки на спаленную грудь. Рем! Рем! Мраморные рукава! Число хоронзона! Quasb! Зовем ручных свинопасов, сатанинскую рать! Притаился под ледяной аркой, слушал рокот воды. Прекратите! Раздобыл бритву, на хуй такую жизнь. Искусственные спутники сатурна и все прочее. Шмыг в норку, звякнул щеколдой. Прошло понапрасну, в ожидании правильного минета. Да ты какой-то кольцехвостый, ну тебя на хуй. Прислали журнал: convicted killer, его сумбурные признания. Что сделано, того не воротишь, порвались постромки. Утренняя почта, полуденная почта, ночная почта. Неотложные документы. Привезли дыбу, отстегнули протез. Истязания инвалидов, они уже и так, и этак. Хотите, чтобы только мы корчились? Не выйдет. Потом состоялся подозрительный диалог: «А что ты напрягаешься? — А что ты пристаешь? Я напрягаюсь, потому что ты пристаешь. Видишь, что я напрягаюсь, так зачем же пристаешь». Не ясно, что ли. Сиди себе, пока жив. «Пей свой бурбон, а то отрежем ноги» — вот что они советовали, если быть абсолютно честным. Такая, можно сказать, эпитафия. И это за годы честного труда, а! о! у! ы! Бафомет! Где тот мальчик, который захочет, на каком полустанке. Мы снаряжаем экспедицию, мы натираем пряжки мелом, мы прикручиваем штыки, мы притачиваем облицовку. Туда, где догоны следят за движением сириуса, помешивая волосы в котле. Туда, где котлован наполняется гельвеловой кислотой. Туда, где детские руки расстегивают оловянные пуговицы. Туда, где принц теребит нищего. Туда, где хохочут за павлиньей ширмой. Но вот было настоящее дело. Ваня! Ездил на соленом грузовичке и греха не знал. И однажды ночью. Ты что, зачем это тебе. Я болен (отвечал с. фальшиво). Я тоже только вышел из больницы. Расстегнул штаны, ну давай по-быстрому. Конфуз идентификаций. Вечером веселились, утром похмелье охватывало, как сонный гриб. Проза, которая вам не подходит. Ты гораздо лучше, когда молчишь. Склянка наполнилась ядом, подтянулись змеи. Понимаешь, от этого мне нехорошо. Ты ведь чувствуешь, зачем же тогда? От этого зелья, от его молекул. Огонь в чреслах. Если бы кто-нибудь мог сказать, что я запомню. Объяснить, что лучше этого ничего не будет. Зимняя дорога, ваня, грузовичок. Дядя, перестань. Дядя, перестань. Ты посмотри на себя. Ты посмотри на себя. И после этого, после этого. Нет, не сержусь, конечно. Повесил трубку, пошел к китайцам. Улицы, мусор, консервы. Пейзаж apres. Ломкие ногти. Змеиное яйцо. Ропот и топот. Красная мантия, скипетр, две головы на коленах, две — на груди, три рога на тройной голове. Agios! Хозяин инспектирует башню земли.
