— Жаль твою сестру, — говорит она тихо.
Мне кажется, она немного пришла в себя. Это, конечно, для нее удар — Кристина не приедет, как обещала в письме. Но почему она говорит о ней, как о моей сестре, а не о своей дочери?
— Давай будем называть ее Кристина, — говорю я рассеянно.
Мама вытирает руки о фартук.
— Хорошо, Кристина… Жаль, что она не может приехать… Индия… неужели больше некуда поехать? Нищета и наркота.
— Наверное, у нее есть свои соображения.
— Наверняка есть — у нее же новый дружок. Американец…
— Да, она сказала.
Мама кивает.
— Хоть бы он не сделал ей ребенка или что-нибудь в этом роде… — тихо говорит она.
Я смотрю в сторону. Не понимаю, почему мне всегда так неприятно, когда мама говорит об этих вещах… Эти ее маленькие лекции о взаимоотношениях полов…
— Что ты имеешь в виду — «в этом роде»? Кристина уже взрослая и может сама о себе позаботиться. Она знает, что она делает, и если ей хочется в Индию — пусть едет в Индию.
Мама опускает руки в мойку и снова вынимает — белые и мучнистые от воды руки.
— Что я имею в виду? — медленно спрашивает она. — Я не имею в виду ничего другого, кроме того, что это вполне может случиться. И что она тогда будет делать? Аборт?
— Но это же ее дело, мама! Она сама за себя отвечает и…
Я обрываю сам себя. Это абсурд. Зачем я ей возражаю? Мне вовсе не хочется затевать с ней ссору.
— Ты, наверное, прав, — горько завершает она, — а я, как всегда, неправа…
Она сует в машину последние тарелки и вынимает пробку из раковины.
— А у тебя-то как дела? — улыбается мама. — У тебя пока нет подружки?
Я снова отвожу глаза. Почему она об этом заговорила… неужели она что-то знает…
— Только не делай никому детей, — серьезно говорит мама, — Бог тебе помоги…
Я долго и тщательно вытираю руки полотенцем. Краем глаза вижу, как она ходит из угла в угол и наконец садится за свой кроссворд.
— Кухонная принадлежность, пять букв.
— Адрес она тебе дала?
— Кто?
— Как — кто? Твоя дочь! Моя сестра. Кристина.
— Я забыла спросить. Просто не успела — разговор прервался. А что?
Она одной рукой листает новое издание словаря кроссвордов — мы подарили ей этот словарь весной на день рождения. Мне кажется, она только играет невозмутимость. Это же важно, чтобы у нас был адрес Кристины… я хочу написать ей и рассказать обо всем… об Эстер…
Мы так и сидим с мамой в кухне после ужина. Папа ушел в свой магазин; но я, как мне кажется, все еще слышу, как он покашливает у себя в библиотеке; своего рода папино эхо… Я покачиваюсь на стуле и смотрю на стену за маминой спиной. Между часами и календарем развешаны все сомнительные грамоты и дипломы нашей семьи. Мамин диплом первой степени с соревнований по решению кроссвордов в «Аллерсе». Мои дипломы в плавании: золотой и серебряный. Все семья присутствовала, когда я их завоевывал, они стояли на краю бассейна, а я гордо плыл к ним с пластмассовым лавровым венком на голове… Чуть выше — папин купеческий диплом, или не знаю, как это назвать… в общем, какой-то странный старомодный документ, удостоверяющий папино право принимать участие в голосовании в торговом обществе и вести в городе торговые дела… Интересно, что сейчас он делает? Работает сверхурочно в своем магазине. Сколько раз случалось, что он оставался там на всю ночь, засев за бухгалтерскими книгами или перебирая кубометры вновь поступивших книг… И папа, как мне кажется, тоже постарел за последние годы, он непрерывно, без отдыха работает, чтобы содержать семью. А я даже не знаю, как у него сейчас идут дела, удается ли ему как-то удерживать в узде рентабельность — его фирма уже несколько раз балансировала на краю пропасти. Я живо представляю его — седеющие волосы, карандаш за ухом, сгорбился над своим калькулятором. Кто унаследует все это, все дело его жизни? Вряд ли я и тем более вряд ли Кристина.
— О чем ты думаешь? — спрашивает мама.
Я даже не заметил, что она за мной наблюдает. Это мне почему-то неприятно.
— Ни о чем особом. Должно быть, о Кристине. Только ее дипломов и нет на стене.
Мама кивает.
— Я тоже о ней думаю. Поэтому и не могу догадаться, что это за кухонная принадлежность из пяти букв.
Она вдруг замолкает и берется за живот.
— Что, — мама? — спрашиваю я. — У тебя что-то болит?
Мама делает небрежную гримасу.
— Чуть-чуть. Живот, сейчас пройдет.
— Тебе надо обследоваться, — говорю я, — для надежности.
— Это от нервов… Потому что я все время беспокоюсь за тебя и твою сестру.
Вечером я прошу у папы машину — в квартире, как мне кажется, душно. На душе неспокойно, не знаю, почему — то ли из-за сестры с ее поездкой в Индию, то ли из-за маминой реакции. Получив в прошлом году права, я обнаружил, каким целебным действием обладают для меня автомобильные поездки; я даже думать начинаю по-другому, более эмоционально, что ли, более интуитивно, словно исходный пункт моих размышлений находится глубже в моем сознании, чем обычно.
Я задерживаюсь на минуту в гараже на заднем дворе. В свете уличного фонаря машинный лак блестит, как лед. Это наша третья машина, горчично-желтый «ситроен». Первую папа купил, когда я был еще совсем маленький, но я и сейчас помню: она пахла нагретой пылью, текстилем и старыми книгами… этот запах и сейчас всплывает в памяти, когда я листаю семейный фотоальбом. На фотографиях тех лет машина чуть не на каждом снимке — симпатичная зеленая «вольво PV»[14], мы, улыбаясь, позируем на его фоне… Потом появился мини-автобус «фольксваген», мама его презрительно называла «цыганской повозкой». Насколько я помню, он почти все время был в ремонте и не оставил большого следа в нашей жизни; во всяком случае, в фотоальбоме его нет.
Я сажусь в машину и пристегиваю ремень. В машине пахнет елкой, мылом и немного трубочным табаком. Я люблю «ситроен» больше тех двух, я даже ездил с папой за город к автопродавцу. Сколько лет мне тогда было? Одиннадцать… двенадцать? Помню папино недоверие к дилеру: «Он торговал лошадьми во время войны, а теперь пользуется теми же грязными трюками…» Но машину, как бы то ни было, купили, папа позволил мне сесть на переднее сиденье и всю дорогу мурлыкал какой-то старинный мотив, рассеянно поглядывая на дорогу.
Я выезжаю на Чёпмансгатан и еду к центру. Холодный белый свет фонарей, жутковатые пустынные улицы. Можно подумать, что в городе чума и все уехали. Проезжаю городской театр, бросаю взгляд на киноафишу: «Глупый убийца», фильм Хассе Альфредссона. Пересекаю Сандгатан и еду к вокзалу и Старому городу. Включаю радио — новости. Вводится пятикроновая монета, новое правительство; долой пятикроновую бумажку и либералов, да здравствует монета и социалисты, шесть лет находившиеся в оппозиции. Мне смешно — людям здесь совершенно наплевать, что там напридумывают соссы[15] в Стокгольме; здесь все останется, как было: то же море, те же поля, та же безработица, спящие улицы и пятикроновые бумажки.
У «Музыки Свенссона» я притормаживаю. Старик часто сидит здесь по вечерам и копается в каком-нибудь старом усилителе или чинит сломанную укулеле[16]. Если он здесь, мне бы хотелось с ним поговорить. Но нет — свет погашен, не светится ни одно окно. Даже Свенссона не найти — что бы это могло значить?
Продолжаю дальше — через Тулльбру и на юг. Проезжаю дом деда с бабкой и почти физически чувствую царящее там молчание… Море уже близко — соленая влага просачивается в машину и прикасается к коже… я думаю о своей работе в магазине. Это уже всерьез, это постоянная работа… Свенссон со своим блуждающим и в то же время сосредоточенным взглядом, он разбирает ревербераторы, расклеивает на стенах дурацкие афоризмы или клеит модели самолетов. Свенссон, настолько погруженный в себя, что может ни с того ни с сего наброситься на ни в чем не повинного покупателя, задавшего ему совершенно безобидный вопрос… Он все время повторяет, что очень хотел бы, чтобы я унаследовал его магазин, но тон его ясно дает понять, что этот момент настанет еще очень не скоро. Неужели так и будет? Не могу представить себя в роли торговца… впрочем, наверняка это все ерунда, пустые мечты, так же как и все остальное в моей жизни — пустая мечта полюбить, пустая мечта вернуть Эстер…
Я сворачиваю в большой район вилл на Слеттен, потом еще один поворот направо — и вдруг оказываюсь на совершенно не освещенной, пустой и холодной дороге. Темнота словно давит на стекла, за ней угадывается огромная космическая глотка, готовая меня проглотить… Я крепче берусь за руль и представляю себя странником в чужом городе. Свет фар, ангельски белый свет, темнота утягивает его с собой и гасит, кажется, в двух метрах от машины.
Я выключаю фары и зажигание: машина катится на свободном ходу, постепенно замедляя ход. Я опять здесь, первый раз за много месяцев. Это именно то место, где все кончилось — дом Эстер.
