Я должен пыхнуть, чтобы немного ожить. Но я не могу. Сегодня вечером может приканать Роберт. Если он увидит, что у меня маленькие зрачки, то они у него тоже станут маленькими. У него всегда так бывает, когда он злой. Он бросит меня на тахту и снова прикует наручниками.
Я тащу велосипед через заросли и сильно потею. К счастью, героиновый пот совсем без запаха. Я должен сейчас проехать по черной тропинке до горки. Тропинка — черная, потому что всегда размякшая и заболоченная. Та часть Варшавы, в которой я сейчас нахожусь, называется Виляновскими Болотами. Между двумя нормальными районами — Виляновым и Урсиновым — сохранился кусок совсем иной действительности. Дикое село с буйной растительностью, через которую иногда невозможно пройти. Я это знаю, так как не раз экспериментировал, когда торопился на Урсинов.
Теперь я уже знаю, как можно быстро туда попасть. Нужно только забраться на очень обрывистую, но такую же болотистую горку. Как трясина, поставленная торчком. Зато, когда ты уже попадаешь на Урсинов, темно-синие асфальтовые аллейки и улицы приведут туда, где ждут твои детки.
Я прохожу мимо больших деревьев, одно из которых оказывается абсолютно полым внутри. Потом я начинаю взбираться на горку, а в животе у меня опять булькает эта героиновая жидкость, которая всегда появляется после обкура. Кажется, что у тебя в кишках одна лишь вода, все больше и больше воды, которую никак невозможно высрать.
Оказавшись на горе, я захожу в старую конюшню. Она, должно быть, потерпела какое-то тотальное крушение. Ее продавленная крыша лежит на глиняном полу большими прожженными кусками, из которых торчат провода. Более того, остатки проводов — никакие уже не провода, а лежащие сплющенные формы, похожие на сопли. Стойла для коней — пустые, только в одном из них стоят одна на другой две стиральные машины, коричневые от ржавчины. Я открываю одну из них. Из барабана прямо на меня с криком вылетает нечто, и я некоторое время не могу прийти в себя; я подумал, что это тот самый. Но оказалось, что это маленькая птичка пепельного цвета, которая, наверное, ослепла от страха и летает по всему стойлу, даже не чирикая, а свистя, как надутый шарик, если его пустить летать по комнате, не завязав дырку.
Потом я вытаскиваю из барабана нечто тряпично-хрустящее — оказывается, что это гнездо. Внутри его — шесть маленьких яичек. Дебильная птичка впадает в бешенство и летит мне прямо в лицо. Это заканчивается тем, что я падаю на колени прямо в разбитые яйца, а между скорлупой умирают маленькие мутанты с прозрачными головками и кровавыми жилками. Птичка сразу же теряет интерес ко всему этому, усевшись на кучу прогнивших тряпок, а я проверяю, нет ли в барабане еще какого-нибудь сюрприза. Но там только куча раскрошенного, изъеденного ржавчиной металла. Я прячу внутри весь драгоценный запас, из которого вынимаю один пластиковый пакетик с коричневым порошком — для Лукаша.
Я быстро, насколько могу, мчусь на велосипеде к «Мультикино», а, точнее, к мусорке на задворках этого храма искусств. Хорошо выбирать именно такие места, поскольку возле мусорки не собираются и не останавливаются люди, в отличие от самого «Мультикино». Никто нас не видит. В «Мультикино» могла находиться даже парочка los bandidos del gobierno, незаметных в толпе. Тут они не могли бы даже издали наблюдать за нами, так как мусорка заслонена остатками деревянного забора и кучей глины, оставшейся после строительства кинотеатра.
Лукаш приближается, на нем — маленькая ярко-зеленая шляпка. Я задумываюсь, когда же его наконец постигнет несчастье, которое вырвет его из жизни и выбросит на мусорку, как какую-нибудь морковку или что-то подобное. Это ждет каждого. Можно внезапно потерять дом и людей, которые заботились о тебе. Можно потерять жену. Можно потерять ребенка. Можно потерять все сразу. Хорошо, что героин может заменить любой вид счастья.
Гербалайф продан, и Лукашу очень хочется прямо сейчас пыхнуть. Наверное, прямо здесь — в тишине мультикиновского срача. Но он еще настолько неопытный, что стесняется уйти просто так и не перетереть. Отец Лукаша работает в варшавском муниципалитете и, наверное, скоро переедет отсюда в какой-нибудь особняк вместе с сыном, и я потеряю с ним связь.
— Знаешь, он не пыхал раньше, — говорит Лукаш. — То есть, курил траву еще в молодости, но сам знаешь, какая тогда была трава Даже гашика не было. А потом он только бухал, ну разве что иногда кто-то угощал его травой на каких-нибудь вечеринках.
— А если бы он сейчас узнал, что ты куришь траву или гашиш, то, наверное, по головке бы не погладил?
— Ну, наверное, не погладил бы.
— А может, он бы обрадовался, что ты не употребляешь ничего более сильного? — пробую я подойти с другой стороны.
— Ну, ясное дело, но он, наверное, сразу же начнет читать морали, типа, зачем, лучше бы я этого не делал.
— А твой старик какую раньше музыку слушал?
— Black Sabbath и Sex Pistols.
— Ну, тогда он не будет иметь ничего против. Послушай, старик, а давай кайфанем и укурим твоего папку.
— Ты че, Анджей, ебанулся?
Сейчас меня зовут Анджей. Мне даже хочется, чтобы ко мне так обращались. Имя, которое я потерял, напоминает мне об утраченной жизни.
— Ты скажешь ему, что это гаш, — не унимаюсь я.
— Но он и так со мной не закурит.
— Послушай, — начинаю я. — Ты заговоришь с ним о том, как он курил траву в молодости. Скажешь ему, что сам вообще-то не куришь и твои друзья тоже не курят, но одному твоему другу на вечеринку кто-то принес гаш и осталось немного, а вы не знаете, что с этим делать, потому что не курите. Спроси его, не хочет ли он опять попробовать — иначе выбросите его в унитаз. Если старик обозлится, мол, как ты ему такое можешь предлагать, то заканчивай разговор. А если нет, то ты дашь ему немножечко Герасима и расскажешь, как его курят. Объяснишь ему, что так курил тот корешок, который принес его на вечеринку.
Лукаш смеется с высоты своего метра и девяноста сантиметров. И семнадцати лет.
— Ну, хорошо, но зачем все это?
— Оттянешься дома. Если старик попробует, то ему наверняка понравится, и он станет курить еще больше. Тогда ты сможешь курить вместе с ним.
— Блядь, ты самый ебанутый дилер в этом ебанутом городе, — говорит Лукаш. — И ты будешь нам продавать товар, да?
— А как же?
Лукаш уходит. Вдруг за моей спиной что-то чирикнуло — я аж подскочил, потому что вспомнил про птичку. Сейчас все придет в норму и меня попустит.
На протяжении двух последних недель я курил только дважды. Я могу пыхнуть только по вторникам. По вторникам в бизнесе наблюдается некоторое затишье. Именно вчера был вторник, и я очень сладко накурился в домике. Мне казалось, что я растворяюсь в густом, теплом и очень сладком чае. Каждая мельчайшая частичка моего тела наполнилась этой блаженной жидкостью, и через несколько часов все, даже маленькие пальцы рук и ног, ощущало космическое, абсолютное счастье. Сначала я выкурил четвертинку, сидя на полу. Потом я долго отмывал руки от пепла. Нужно было хорошенько размылить мыло. Я держал его под краном и крутил в руках. В определенный момент оно перестало выскальзывать, цепляясь за мои руки. Оно было клейким, теплым и мягким, как пластилин или какой-нибудь младенец, и потом наконец-то растаяло где-то между моими пальцами.
Потом пришел Роберт и нашел меня в ванной комнате. У бабули даже была ванна, но очень странная — высокая и прямоугольная, Я стоял в ней голый, а Роберт смазывал меня всего оливковым маслом, а потом ласкал — особенно пальцем внутри. Когда он всовывал его вовнутрь, то развлекался, двигая этим пальцем так, чтобы я тоже задвигался. Сегодня он, наверное, тоже придет, но только для того, чтобы проверить, трезвый ли я. Когда я трезвый, он ничего со мной не делает. Он объясняет это тем, что во мне нет той мягкости.
Последние две недели я приходил в себя и работал. А перед этим лежал пять дней на кровати и блевал по-черному малыми коричневыми соплями. Роберт подставил мне миску, но я не мог нормально над ней склониться, так как был прикован к кровати. Однажды ночью Роберт наступил босой ногой в эту миску, и его это так достало, что он мог бы даже приказать мне ее выпить. Но он ничего не сделал, только потом у него лопнула кожа между пальцами на ноге.
— Ложись, — говорит Роберт, одетый в костюм, открывая заднюю дверь автомобиля. — Сюда, на пол, перед сиденьями.
— Но зачем, Роберт?
Он ловит меня за ухо и выкручивает его.
К счастью, что-то, что не чувствует боли и ничего не принимает близко к сердцу, еще осталось после вчерашнего обкура. На самом деле нужно пройти через страшные вещи, чтобы суметь найти в себе что-то такое. Я ложусь на пол.
— Если послушаешь, то узнаешь, — добавляет Роберт, накрывая меня старыми полотенцами и какими-то предметами, — Ты должен сидеть тихо и не двигаться. Только прислушивайся ко всему, что будет происходить.
